Читать «Опасный метод» онлайн - страница 48
Кристофер Хэмптон
Рембо. И не один раз.
Верлен. Я себе думал: ребенок родился неделю назад, теперь уже можно. Пообещал обходиться с ней бережно, но… ты же понимаешь… истосковался. Короче говоря, не дала.
Рембо. И все-таки: что-то ведь у вас было?
Верлен. Понятия не имею, Одному Богу известно.
Рембо. Ты опять ее ударил?
Верлен. Нет, что ты, пальцем не тронул. Утром проснулся, как тогда в Аррасе, лежа ботинками на подушке, и боком, боком — к выходу. Но она меня не окликнула.
Рембо. И ты все еще страдаешь?
Почему ты от нее не уходишь?
Верлен. Что?
Рембо. Почему бы, спрашивается, тебе ее не бросить?
Верлен. С чего это?
Рембо. Она тебя не стоит.
Верлен. В каком смысле?
Рембо. Ты ее любишь?
Верлен. Да, можно сказать, люблю.
Рембо. У вас есть хоть что-нибудь общее? Верлен. Нет.
Рембо. Она умна?
Верлен. Нет.
Рембо. Она тебя понимает?
Верлен. Нет.
Рембо. Что она способна тебе дать — только секс?
Верлен. Ну…
Рембо. Неужели никого другого не найти? Верлен. У меня…
Рембо. Ты, как я понял, не слишком привередлив?
Верлен. Пожалуй.
Рембо. Тебе подошел бы кто угодно — в разумных пределах, так?
Верлен. В разумных пределах.
Рембо. Как насчет меня?
Ты — поэт?
Молчание. Верлен неловко улыбается.
Верлен
Рембо. Я бы не сказал.
Верлен. Это почему?
Рембо. Ну, ты, надеюсь, не считаешь поэзией свой предсвадебный мусор?
Верлен. А что такого? Это настоящие лирические стихи, уверяю тебя.
Рембо. Но ты ведь сам признался, что у тебя на уме было одно: как уложить ее в постель.
Верлен. От этого стихи не становятся менее прекрасными.
Рембо. Неужели? Разве поэзия может врать?
Верлен. Мои стихи не врут. Я действительно ее люблю.
Рембо. Любишь?
Верлен. Конечно.
Рембо. Такого не бывает.
Верлен. Ты о чем?
Рембо. Любви нет. Есть эгоизм. Есть привязанность, основанная на личной выгоде. Есть самодовольство. А любви нет. Любовь надо придумать заново.
Верлен. Ошибаешься.
Рембо. В феврале этого года меня занесло в Париж; там царил хаос, я заночевал в какой-то казарме, и мною воспользовались четверо пьяных солдат. Я содрогался от омерзения, но, вернувшись в Шарлевиль, не раз мысленно возвращался к тому случаю и начал понимать, какой это был важный опыт. Он прояснил для меня то, что прежде виделось как в тумане. Мое воображение обрело материальность. И я решил: чтобы сделаться первым поэтом нынешнего столетия, первым поэтом со времен Расина и древних греков, мне нужно все испытать на себе. Я уже знал, каково быть отличником, гордостью школы; теперь пришло время не угождать, а шокировать. Я уже знал, что означает «причаститься Тела Христова»; теперь настало время причаститься к наркотикам. Я познал целомудрие — пришло время познать порок. Мне уже недостаточно было ощущать себя одним человеком — я решил стать всеми. Я решил стать гением. Я решил стать Иисусом. Я решил изобрести будущее.
Правда, в моих глазах такие устремления нередко выглядели смехотворными и жалкими, но это даже хорошо, это мне и требовалось: контраст, конфликт у меня в голове — то, что надо. Если другие писатели, глядя в зеркало, удовлетворяются своим отражением и переносят его на бумагу, то я хотел найти зеркало в зеркале, чтобы можно было в любой момент оглянуться и увидеть себя уходящим в бесконечность.
