Читать «Горение» онлайн - страница 68

– Феликс, это несправедливо и не по-товарищески, наконец… В дверь постучали.

– Да, да, пожалуйста, – ответил Дзержинский, сняв с верхней полки маленький баул, купленный в Сибири.

Николаев вошел в купе, дверь за собою прикрыл мягко и спросил:

– Вы покидаете нас, Юзеф?

– Да, Кирилл. Но, думаю, свидимся.

– Я тоже так думаю. Вот моя карточка – здесь и петербургский адрес, и владивостокский, и парижский, и берлинский.

– Спасибо, Кирилл. Мне бы очень хотелось повидаться с вами в Берлине.

– Когда думаете там быть?

– Скоро.

Николаев понизил голос:

– Под каким именем?

Сладкопевцев медленно передвинулся к двери. Николаев это заметил, шагнул к столику, присел.

– Заприте, – сказал он Сладкопевцеву. – На минуту стоит запереть. Дело заключается в том, что купец первой гильдии Новожилов – мой дядя. Следовательно, вы, – он кивнул на Сладкопевцева, – мой двоюродный брат, Анатоль. Истинный Анатоль, кстати, сейчас в Париже. Брюнет, чуть заикается и при этом отменно глуп. Но сие пустое. Кстати, я не храплю

– это Шавецкий заливается. Я ночами думаю. Помните, в Сибири вы еще заметили, что в купе у нас храпят? Я сам из-за храпа моих спутников страдаю.

Дзержинский вспомнил, как отец сказал ему, четырехлетнему еще, когда дети разбили любимую чашку матушки и каждый боялся признаться, что именно он задел ее в шумной, веселой свалке в гостиной, перед ужином: «Посмотри мне в глаза, сын».

Феликс увидел себя тогда в зрачках отца крохотным, тоненьким, в синей матроске.

– Ты не задевал чашку, – сказал отец, – у тебя глаза не бегают.

(Отец всегда говорил с детьми на равных – даже с Владысем, которому годик был. «Нельзя сюсюкать, – говорил отец, – никто не знает, когда в человеке закладывается главное, определяющее его – может быть, именно в тот час, когда годик ему всего, и лопочет он несвязное, но глаза-то, глаза ведь живут своим, духовным – смеются, страшатся, печалятся, излучают счастье».)

Дзержинский запомнил отцовскую фразу о «бегающих зрачках», глазам человеческим привык верить, никогда, однако, не играя в «прозорливость».

Глаза у Николаева были грустные, умные, бархатные («Женщины, верно, к нему льнут, – отметил Дзержинский, – а они чувствуют истинное в человеке острее и быстрей, чем мы»), а хитрованство свое он напускал

– иначе ему нельзя, обойдут «на перекладных»; словом – чистые были глаза у Николаева, без суеты и второго, тайного дна.

Словно бы почувствовав, что Дзержинский сейчас наново анализирует его, Николаев грустно покачал головой:

– Впервые вижу живых революционеров. Лицом, как говорят, к лицу… Анатоль, братец, вы изволите принадлежать к фракции социал-демократов?

– Нет, – ответил Сладкопевцев. – Жандармов уж кликнули? Ждать в Варшаве?

Николаев поморщился:

– Господи, Анатоль, если я к вам серьезно отношусь, Маркса читаю, Кропоткина, Струве, Бурцева, то уж и вы, будьте любезны, ко мне относитесь соответственно.

– Он не кликнул жандармов, – медленно сказал Дзержинский. – Мне будет обидно, если я обманулся.

– Я не намерен в тюрьме анализам предаваться, Юзеф, – жестко возразил Сладкопевцев. – Какой резон Николаеву дать нам уйти?