Читать «Юнармия (Рисунки Н. Тырсы)» онлайн - страница 74

Григорий Ильич Мирошниченко

Аким вставал с заплеванного земляного пола, на котором мы лежали вповалку смахивал с рукава налипшую солому, одергивал рваный и почерневший полушубок.

— Да, — говорил Аким задумчиво. — Покланялись нам Хаустовы. Да мы-то чересчур добрые с ними были. Надо было каждому вместо расписочки пулю в лоб, а мы их, сволочей, в живых оставляли. Вот теперь они над нами издеваются.

Любил Аким рассказывать. Как разойдется, так не остановишь.

Другой наш сосед, Климов, был такой же неразговорчивый, как Полежай. Зато он ловко мастерил нам лошадей, коробочки, санки, мельницы.

Возьмет пучок соломы и начнет вязать: вот тебе туловище коня, а вот голова. Теперь надо ушки воткнуть, а потом голову к туловищу привязать.

Хорошие выходили у него лошадки, даже на всех четырех ногах стояли, — только некрасивые, рябенькие, потому что из соломы.

Был Климов кузнец — у железнодорожного моста в кузнице работал. Когда товарищи отступали, он красноармейских коней ковал, за это его сюда и взяли.

Баловали в тюрьме нас с Васькой, как будто мы всем сыновьями приходились. Хлеба нам давали, сала давали, а иной раз и курятины кусочек, если кому из дому принесут.

На четвертый день вызвал надзиратель старика Полежая.

— Полежаев, выходи!

Васька даже задохнулся от испуга, а у меня кровь похолодела. А Полежай будто знал, что его сейчас вызвать должны. Поднялся застегнул поддевку на все крючки и пошел к выходу с шапкой в руке. Мешок его и жестяной чайник так в углу и остались.

— Неужто повесят? — спросил Аким Власов.

— Ясное дело, повесят, — сказал Климов.

— Да ведь ему до своей смерти всего три дня осталось.

— Хоть бы день остался, а если надумали, значит, повесят.

До самого вечеря мы на дверь смотрели. Когда уже все укладывались спать. Полежая внесли на руках двое казачат. Они донесли старика до его угла и бросили как чурбак, на солому. Старик сопел и мотал головой.

— Крепкий у вас дедушка. — сказал караульный. — Тридцать плетей принял, а еще дышит!

И верно. Полежай еще дышал. Дышал быстро и громко, как в лихорадке.

В тюрьму тискали все новых и новых людей. Воздух в бараке стал тяжелым едким.

Даже Аким Власов приуныл и замолк. Мы тоже перестали шнырять по бараку и заговаривать с людьми. На прогулку нас не пускали. А на улице уже была, верно, полная весна. Из тюремных маленьких окошек было видно, как по углам позеленел двор.

— Кастинов! Выходи! — крикнул однажды дежурный.

Никто не отозвался.

— Кастинов, выходи, чего мнешься? — крикнул еще раз дежурный.

«Кто же тут Кастинов?» — подумал я, совсем позабыв Васькину фамилию. Да и Васька не сразу сообразил, что это он — Кастинов.

Только когда дежурный в третий раз вызвал его, Васька вскочил, огляделся вокруг — будто ища помощи — и пошел, переступая через лежащих людей, к двери.

— Не трусь, Вася, авось обойдется! — шепнул я ему вслед.

Не успел дежурный закрыть дверь за Васькой, вся тюрьма зашумела.

— Храбрецы кубанские, — хрипел Полежай. — С детьми им только и воевать…