Читать «Борис Рыжий. Дивий Камень» онлайн - страница 87

Он готов был перенять принцип Ходасевича: «Поэт должен быть литератором». Это подтверждает и С. Гандлевский (предисловие к книге Б. Рыжего «На холодном ветру», 2001):

Стихи Бориса Рыжего имеют прямое отношение к замечательной предельно исповедальной поэтической традиции, образцовый представитель которой, конечно же, Есенин. Хотя язык с трудом поворачивается называть это душераздирающее и самоистребительное занятие заурядным словом «традиция». Кажется, каждый слог такой поэзии сопротивляется литературе и хочет оставаться, прежде всего, жизнью. И, тем не менее, Борис Рыжий считал себя и был литератором, причем искушенным. В последнее свидание мы, в числе прочего, говорили о небезопасности лично для автора подобного рода деятельности. Я, хотя я и старше Бориса Рыжего на 20 с гаком лет, глаз ему не открывал. Он знал, с чем имеет дело.

Его охотно приняли в Союз российских писателей («демократический»); параллельно существовал Союз писателей России («патриотический»), от которого он ездил на столичные состязания; большой разницы между конкурирующими организациями Борис не видел, да ее, кажется, и не было в Екатеринбурге.

Потихоньку началась писательская жизнь. В 1998-м был выезд в Пермь совместно с Дозморовым. Стремительно возобновилось фестивальное (Москва, 1994) знакомство с местным бардом Григорием Данским, вместе выступали во всех смыслах, потом были всяческое общение, обмен стихами, небольшая размолвка, и появилось:

Ты полагаешь, Гриня, ты мой друг единственный, — мечты! Леонтьев, Дозморов и Лузин — вот, Гриня, все мои кенты.

(«Вы, Нина, думаете, Вы…», 1999)

В итоге же от пермского эпизода осталось лирико-саркастическое стихотворение Рыжего «Поездка» (или «Путешествие», 1998):

Изрядная река вплыла в окно вагона. Щекою прислонясь к вагонному окну, я думал, как ко мне фортуна благосклонна: и заплачу за всех, и некий дар верну. Приехали. Поддав, сонеты прочитали, сплошную похабель оставив на потом. На пароходе в ночь отчалить полагали, но пригласили нас в какой-то важный дом. Там были девочки: Маруся, Роза, Рая. Им тридцать с гаком, все филологи оне. И чёрная река от края и до края на фоне голубом в распахнутом окне. Читали наизусть Виталия Кальпиди. И Дозморов Олег мне говорил: «Борис, тут водка и икра, Кальпиди так Кальпиди. Увы, порочный вкус. Смотри, не матерись». Да я не матерюсь. Белеют пароходы на фоне голубом в распахнутом окне. Олег, я ошалел от водки и свободы, и истина твоя уже открылась мне. За тридцать, ну и что. Кальпиди так Кальпиди. Отменно жить: икра и водка. Только нет, не дай тебе Господь загнуться в сей квартире, где чтут подобный слог и всем за тридцать лет. Под утро я проснусь и сквозь рваньё тумана, тоску и тошноту увижу за окном: изрядная река, её названье — Кама. Белеет пароход на фоне голубом.