Читать «Борис Рыжий. Дивий Камень» онлайн - страница 50
Илья Зиновьевич Фаликов
На стихотворение Кузина последовал ответ Рыжего в стихах «Север» с посвящением А. Кузину.
Он лежал под звездою алмазной и глядел из-под хвои и сучьев — безобразный, богатый, трёхглазый. Ах, какой удивительный случай! Я склонился — небритый и грязный — с любопытством. Почти бурундучьим. У ручья, где крупицы металла дорогого сулят вам свободу, человечья руина лежала и глядела в лицо небосводу. Белка шишкой кедровой играла, брал медведь свою страшную ноту. Схоронить, отнести ли в посёлок, может, родственник чей-то. Но — боже — как же так, ведь мертвец — не ребёнок, поднимать его, тискать негоже. Даже пять драгоценных коронок на зубах говорили мне то же. …Как мы любим навязывать мёртвым наши мненья — всё в радость нам, глупым. Он погиб незнакомым и гордым — даже вздох свой считаю преступным, уходя налегке бесконечным и тёмным лесом — страшным, густым, неприступным. 1995, август
Стихов подобного рода Рыжий больше не писал. Что имеется в виду? Это называется философская — или медитативная — лирика, в духе зрелого Заболоцкого. Борис прощупывал в себе эти возможности — и нашел их недостаточными для своей органики. «Смерть коня» Спиридона Дрожжина ему оказалась роднее, нежели «Лицо коня» Николая Заболоцкого. Но и Заболоцкий был неотразимо убедителен, когда не лишал авторское я человеческого сердца:
Вчера, о смерти размышляя, Ожесточилась вдруг душа моя. Печальный день! Природа вековая Из тьмы лесов смотрела на меня. И нестерпимая тоска разъединенья Пронзила сердце мне, и в этот миг Все, все услышал я — и трав вечерних пенье, И речь воды, и камня мертвый крик. («Вчера, о смерти размышляя», 1936)
Будущее чтение философской литературы — от Ницше до Шестова — не изменит положения дел. Как слушание Баха не перенастроит его вторчерметовско-царскосельской лиры, далекой от, например, симфонизма Бродского.
С другой стороны, и прямая злободневность не ложилась на «сетку вещания» Рыжего подобающим образом, несмотря на прикосновение к великим образцам:
Злой чечен ползет на берег… (М. Лермонтов)
Про себя я молился за смелых… (И. Анненский)
Когда сырой поднимется туман — мне кажется, мой город наконец поднялся к небу — этакий обман — где речь пойдёт о качестве сердец. Взлетай, пари — ресницы лёгкий взмах. Ты этот сон так бережно хранил. И плещутся афиши на углах домов. Сей плеск подобен плеску крыл. Но мне, Господь, мне нечего сказать — твой лик одних младенцев устрашил. Отсутствием твоим мне оправдать легко тебя. Но как себя, скажи, мне оправдать? Ведь мне не страшен ад — я ад прошёл. Что ж выбрать мне из двух зол — гордый, как войду я в райский сад, где души тех младенцев, тех старух? («Когда сырой поднимется туман…», 1995, июнь)
