Читать «Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9» онлайн - страница 15
Васіль Быкаў
— Никто человека не тиранит больше, чем он сам себя.
— Это если у человека совесть есть. А у Задорожного ее и в помине не было.
— Нет, почему? — подумав, отвечает Лукьянов. — Посвоему он прав. Относительно, конечно. Но ведь в мире все относительно.
Тропинка приводит нас к стене пшеницы. Тихо стоят поникшие к земле стебли. Дальше за пшеничной полосой дорога. Там слышатся голоса. Где-то загорается и гаснет цигарка. Доносится приглушенный короткий смех. Своим чередом течет невидимая во мраке жизнь.
Лукьянов тихо идет сзади. Я мрачно спокоен. Вдруг я спрашиваю:
— Скажите, а как вы в плен попали? Просто ранили и попал?
Он вздыхает.
— А потом что?
— Потом? Потом начался ад. Лагеря. Голод. Смерть товарищей.
— Вы, кажется, офицером были?
— Лейтенантом. Командиром саперного взвода.
— Ну а потом?
— А потом вот рядовой, — грустно улыбается Лукьянов.
— Это почему так?
— Так, — уклоняется от ответа Лукьянов.
Некоторое время молчим.
— Это, брат, так, — говорит Лукьянов, уже идя рядом. — В войну мне ужасно не повезло. Во всех отношениях.
— А еще что?
— Понимаешь, случился нелепый парадокс. Отец командир бригады. Герой Советского Союза. А я вот… неудачник.
Абсолютный, можно сказать, неудачник.
Это меня настораживает. Я слушаю.
— После плена так и не написал отцу. Не решился. Да и что писать? В сорок первом вместе из дома ушли. Отец на фронт, я — в училище. Друг другу клятву давали. И вот как дико получилось.
— Ну что ж! Разве вы виноваты? Война все.
— Война — это да. Но не в этом дело. Разлом! Отец, пожалуй, мне не простит. И черт ее знает… Конечно, виноват я.
Только… — Он, не договаривая, умолкает. Я что-то понимаю в нем и говорю:
— Плохо?!
— Вот именно.
— Ну, ничего. Еще не поздно. Может, восстановят звание.
Быть бы живым. И очень не обижайтесь. Все же не все в армии такие, как Задорожный, — почему-то стараясь его утешить, говорю я.
— Это безусловно. Я знаю, но… Кстати, ты не верь этому Задорожному. В отношении Люси тоже, — переводит он разговор на другое. — Он хвастун. Набрешет с три короба, а на деле и не было. Таких много среди нашего брата.
— Правда? — удивленно спрашиваю я.
— Я почти не сомневаюсь в этом. Люся порядочная девушка. Не может она… Вообще много наших бед от того, что мы не доверяем женщине. Мало уважаем ее. Не на словах, конечно. А ведь в ней — святость материнства. Мудрость веков вырабатывала в ней человеколюбие. Как мать она антагонист человекоубийства. Она много выстрадала. А страдания делают человека человеком в высоком смысле. Это так.
Лукьянов останавливается, шевелит ногой. Я выжидательно молчу.
— Черт, песку насыпалось…
Лукьянов кладет на траву котелки, садится и начинает расшнуровывать ботинок. Я терпеливо жду.
— Страдания, переживания, — говорит он и с заметным оживлением продолжает: — Я вам скажу. Я долго ошибался, жизни по-настоящему не понимал. Плен научил меня многому. В плену человек наглеет. Вместе с формой он утрачивает все, что есть на груди, в петлицах, в карманах. Все содержимое его — только в душе, — говорит он, вытряхивая из ботинка песок. — Я за двадцать восемь лет жизни не понял того, что за год плена. И все думал: немцы — это Бах, Гете, Шиллер, Энгельс. А оказалось, наивысшее их воплощение — Гитлер.