Читать «ЕВРЕЙСКИЙ СИНДРОМ - 3» онлайн - страница 48

То есть, конечно, это возможно в том смысле, как оно совершается сейчас. Евреи оказались сильнее и правят насилием. Мой сосед по комнате фальшивит, и я не могу заставить его замолчать. Но вместе с тем я не могу, хотя бы даже страстно этого хотел, признать, что он играет правильно. Так и еврейское владычество. До тех пор пока не мытьем, так катаньем (не при помощи чрезвычаек, так при помощи печати) евреи будут гегемонить в России, русский народ все время будет корчиться, как я корчусь от музыки своего соседа. Почему? Не знаю…

* * *

Однажды меня повели к "учителю".

Большая зала. В одном ее конце танцевали. Чарльстон? Нет - не чарльстон. Со струн рояля как бы дымилась некая мелодия, ласкающе-странная: в ней был мед, мускус и хлороформ; под такое "ожерелье из звуков" охотно, по-моему, должны плясать завороженные змеи. Но пока что плясали люди: мужчины и женщины. Русские, конечно. На лицах их было напряжение; напряжение, доходящее до мучительства; движения их были… как у некоторых неподвижных святых Нестерова. "Танцующая нестеровщина". Что это такое?

Мне объяснили. Обыкновенные танцы состоят из движений естественных, гармонических. Они легки; здесь же обучают таким танцам, при которых все движения органически противоречат друг другу; эти танцующие совершают в одно и то же время одиннадцать противоестественных движений; по этой причине у них такое напряжение на лицах.

Я подумал: "Точь-в-точь, как в Советской России; там тоже танцуют противоестественные танцы сочинения Карла Маркса под музыку Ленина". И спросил: "Для чего сие?"

Мне объяснили: так развивается воля.

Получив этот ответ, я уже знал, что в этом зале - ложь: так не развивают волю; так ее, воли, лишают.

В другом конце зала, как бы на небольшом возвышении, сидел человек. Обыкновенный человек на простом стуле и в пиджаке. Но меня стали подводить к нему так, как будто бы венский стул был троном, а вестон - порфирой. И я понял, что этот человек - "учитель".

Впрочем, это и так было ясно. На меня уставились два горящих глаза; не сверкающих, а именно горящих. Если бы могли быть совершенно черные алмазы и притом неестественной величины, то вот это были бы они - его глаза.

Они погрузились в мои слабые, анемичные "гляделки". И тут случилось странное. "Гляделки" (они не способны загипнотизировать даже общипанного воробья) под прикосновением этих "аккумуляторных" его глаз, заряженных на все вольты и амперы, мои гляделки вдруг приобрели крепость непомерную для… для отпора. Да, для отпора этому человеку.

Почему? Не знаю. Но что-то такое из самой глубины моего существа подало мне силу, силу яростного сопротивления. Силу, которая, я это чувствовал, будет расти, если нужно и сколько нужно. Между нами не могло быть примирения. Ибо этот человек умел только подчинять, я же ему подчиниться не мог.

Почему? Не знаю, то есть не знал тогда. Теперь, может быть, и знаю…

* * *

Этот человек, кажется, не был евреем. Говорю "кажется" потому, что, какой он национальности, никто хорошенько объяснить не мог; точно так же, как никто не ведал, какого он возраста. На вид лет сорок, но "может быть, ему - двести". Я о нем вспомнил вот почему. Мне думается, что такое же чувство "неумолимого отпора" ощущают многие русские, когда политическое еврейство наваливается на них во всеоружии своей гипнотизирующей воли. Из неизведанного и негаданного источника, из самой глубины подсознания или надсознания, растут силы противодействия, сопротивления. Иные называют это антисемитизмом. Пусть будет так, пока не найдут другого слова, более верного.