Читать «Автостопом по восьмидесятым. Яшины рассказы 10» онлайн - страница 3

Жена же Головни тоже вышла к метро – трусами и насисьниками трясти, и стала большое бабло таскать, усмехаясь в пшеничные усы. Только не кормила она Головню, смеялась над ним, что на его зарплату можно теперь всего лишь прожиточный минимум водки, вайна и пивка взять.

В Золотой век Головня исправно деньги жене отдавал, кормил ее и одевал, учительницу литературы и русского языка, и себе чуть-чуть денег оставлял, на легкое побухивание – как раз на восемь батлов водки, четыре бутилена вайна и дюжину бутылок пивка в месяц: два батла в пятницу за вечер сразу, затем, в субботу, в течение всего дня, чтобы медленно приземляться – один бутилен, а в воскресенье, тоже за весь день – дюжину бутылок. Таким образом, Головня в понедельник на службу как огурчик шел, и в течение всей недели капли в рот не брал, даже если мы его, офицера в форме, за фалду кителя на улице ловили и батл, либо бутилен, либо бутылку – прямо в фейс ему тыкали. Ни водки не пил Головня среди недели, ни вайна, ни даже пивка.

Летом он свою учительницу в Гурзуф возил и там каждый день скромно побухивал, только не водочку, а крымский вайн марки Массандра, и не зараз, а в течение дня выпивал бутилена две-три, разделяя их с женой. Вечером он свою учительницу в Коктейль-холл водил, и там они один-два коктейля выжирали, сидели, из соломинок потягивая, иногда выходили на середину заведения, потанцевать, как в те давние времена, когда были женихом и невестой. А на ночь он оставлял себе еще один, запасной бутилен вайна и называл его вечерний портвейн, хотя, конечно, по времени он был ночным.

Хорошо было Головне в Гурзуфе. Ложился с женой в укойку, делал с ней камасутру, потом вставал, вечерний портвейн побухивал, глядя на далекие ночные огни в море и хлопая москитов на лбу, затем – снова с женой в укойку ложился и камасутру с ней делал.

И вот, теперь – совсем сдулся Головня. Денег у него оставалось только на восемь батлов, четыре бутилена и дюжину бутылок.

Ни на жене отдать, ни сапоги жене купить, ни, тем более, на Гурзуф отложить. Не мог же Головня свой образ жизни нарушить – по пятницам не бухать, по субботам не продолжать, по воскресеньям не похмеляться?

Приходит Головня на кухню, а там жена сидит с подругами, о баксах и шмотках говорит, дорогие сигареты курит и кофе с шоколадом пьет. Все эти подруги, тоже учительницы, школу свою бросили, и все теперь, как одна, у метро стояли – трусами, насисьниками, шелковыми написьниками трясли, так трясли, будто перед ним целый ансамбль виртуальных ченчин мельтешит: канкан, джигу и твист отплясывает.

И не выдержал Головня. Бросил он водку пить, ибо дорогая она для него уже была. Стал фанфарики брать, тем более что к тому времени бизнесмены уже всю Россию дешевыми фанфариками завалили.

Посинел Головня, стал худеть. Перестал нравиться жене. Она себе другого нашла, флэт разменяла и Головню в хрущобу, в однокомнатный флэт отселила. И там Головня стал жить.

К тому времени его из армии на дембель отправили, военную пенсию назначили, которой ему хватало что-то вроде на сотню фанфариков в месяц. Вот и стал Головня по три фанфарика в день выбухивать, а на остаток – закусь какой-нибудь брал. И все худел и худел.