Читать «Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта» онлайн - страница 289

Валерий, прости меня за все! Мне так больно сегодня. Каждое мое слово из вчерашнего разговора мучит меня сегодня болью и стыдом. Неужели не веришь, неужели не чувствуешь последней искренности покаяния?

Валерий, милый, любимый, будем близкими! Не ставь мне в счет этих дней! Посмотри на них иначе, чем на подобное же в прошлом. Мне кажется, что с болью, с трудом через них мы идем к тому, чего так сильно хотим оба. И нет у меня ощущенья безнадежности прошлого года, я верю, верю. Верю тебе, себе верю, верю в то навсегда, которое прежде казалось только красивым, увлекающим словом…

Зверочек, а глаз твой?.. Я безумно тревожусь. Неужели случится что-нибудь серьезное и он разболится. Расскажи мне, где, собственно, ты уколол об мою проклятую булавку? Милый зверочек, прости и это. Разве я хотела!?.. Всю ночь думала об этом, и сейчас, и боюсь ужасно. Скажи же мне, я так тревожусь.

Даже тут чувствую еще раз, что мы совсем одно, все, что с тобой, так же, так же, как ты, ощущаю я. Милый, милый, милый, люблю тебя, люблю!..

Брюсов — Нине.

Сентябрь 1906. Москва.

… Не сердись на меня, помни меня, люби меня, верь мне немножко. А я Тебя люблю. Стали ли мы басней на Вашей лестнице… Не знаю, удастся ли мне сегодня услыхать Твой голос… Всё дела. Только Ты не сердись на это, ибо и сам я хотел бы вынырнуть из этого омута мелких дел и обязанностей, но как. Вот клянусь, не знаю. Ты когда-то обещала вытащить меня, как утопающего «за волосы», а потом говоришь: «Жалко, тебе будет больно». Хочется опять наклониться к Тебе близко-близко, чтобы увидать эту слезиночку в Твоем глазе. Люблю Тебя, Нина…

Нина — Брюсову. 3 ноября 1906. Москва.

… Только сегодня могу писать, и это письмо сегодня же сама отвезу к почтовому поезду. Я все еще в тумане и во сне, слышу только твои слова, еще вижу тебя близко, близко. Всю нежность твою еще переживаю я и берегу мою душу. Милый, милый, как трудно расставаться с тобой! После дней с тобой всё — и люди, и стены, и эта «моя жизнь» стали еще более чужими. И я среди всего, преданная только любви к тебе, — как призрак, как тень. Сразу вокруг меня возникла щемящая тишина, точно чертой отделилась я от всего. Чувствую себя чужой всему, чувствую все чуждым мне.

Вспоминаю все дни, как один, все дорогие. И грустно мне, грустно… Приходят на память опять смешные слова о «солдате», и я улыбаюсь сквозь слезы, говоря их. Но «расстроилась» я иначе, чем прежде. Где-то глубоко, глубоко возникла грустная поющая нежность, в которой потонуло все темное этой осени, — все обиды, печали, боль недоверия. С упоеньем, с новой, еще незнакомой радостью мне хочется говорить: «я верю, верю тебе». Мне все без слов сказало твое лицо в последний день, твои нежные глаза. Валерий, Валерий, не уходи от меня никогда, поверь и ты, будем близкими, родными всю жизнь. Эти дни в Петербурге, несмотря ни на что, вопреки всему кажутся мне той желанной последней ступенью близости, которую мы так томительно и долго искали всю осень. И хочется встать перед тобой на колени, долго, долго целовать твои руки и, не поднимая глаз, просить тебя: «прости, прости все». Прости все мучительства вольные и невольные; обижая тебя, я разрывала и свою душу. Любовью твоей прости и пойми. Ведь чем сильнее я тебя люблю, тем острее в иные минуты боль от того, что жизнь сложилась не так… Твоя жена, может быть, уже совсем безвинно теперь воплощает это не так, но ведь больно! В каждом дне, в каждой ночи последнего времени перед отъездом были минуты, когда я падала в отчаянии от того, что все безнадежно навсегда. Это единственная настоящая, глубокая и серьезная печаль всей моей жизни. Ты пойми ее просто ясно. Для того, чтобы пережить ее, мне нужна только одна вера в тебя, в твои слова, во всю твою любовь. И я уже верю, Валерий. Ах, казалось невозможным, чудовищным, страшным, что ты можешь делить, и мое, только мое отдавать кому-то еще.