Читать «Неизвестная война. Правда о Первой мировой. Часть 1» онлайн - страница 204

Ощущение ненадежности опор, тоска по «устойчивости, мере и норме», стремление найти духовные и нравственные абсолюты, необходимые для постижения мира во всей его целостности и обретения внутренней душевной гармонии были главными мотивами предвоенной эссеистики Лукача. Преодолеть хаотичность, бесформенность, расплывчатость, неопределенность, царящие в повседневной действительности, способно было, по Лукачу, только искусство в его классических образцах. Лишь через искусство, всегда стоящее выше непосредственных проявлений жизни, можно приобщиться к сути вещей, постигнуть смысл существования. Вслед за своим учителем Зиммелем Лукач утверждал активную, организующую, жизнетворческую роль художественной формы, ее способность в противовес повседневности и эмпирии создать свой собственный, автономный, неразобщенный и неотчужденный мир. Личная драма, пережитая Лукачем незадолго до войны, самоубийство любимой женщины И. Зайдлер, обострила в нем чувствительность к этическим проблемам. Постепенно он приходил к мнению, что искусство должно выполнять скорее не метафизическую, а моральную функцию – создавать образ (микрокосм) нового мира, находящуюся в резком контрасте со старым миром некую утопическую целостность, способную вдохновить людей на ее воплощение в реальности. Присущее искусству люциферово начало позволяет ему восстать против мира, созданного Богом, во имя другого, более совершенного. Конфронтация между миром отчуждения и миром утопии должна в идеале завершиться победой последнего; радикальное уничтожение мира отчуждения сможет сделать утопическую тотальность реальной, эмпирической тотальностью. Таким образом, в духовной эволюции Лукача стал намечаться, а с началом войны ускорился поворот от трагического видения мира к утопическому, от чувства безысходности к мессианизму и апокалиптической надежде, которая смогла бы вознаградить все ожидания. Отныне он уже не считал отчуждение конечным человеческим состоянием. Реальность, какой бы она ни была – отнюдь не «тюрьма», а результат собственного выбора. Бог покинул мир, но возможно второе пришествие Христа. Духовный путь Лукача шел к принятию наиболее еретической версии христианской религии – признанию возможности установить Царство Божие на Земле. Книга «Душа и формы» еще продолжала находить отклик в прессе, но уже стала глубоко чуждой автору. В работах времен войны и прежде всего в наиболее известной из них, «Теории романа», преобладал уже не трагизм мироощущения, а утопические надежды.

Любая утопия, сколь ни была бы она оторвана от жизни, не может ограничиться идеальным проектом, «моделью» будущего, она предполагает для своего осуществления «новых людей», носителей утопического сознания. И размышляя над тем, есть ли в реальности социально-политическая сила, способная обнаружить выход из глубокого кризиса и нравственного тупика современной западной цивилизации, молодой Лукач не мог обойти вопроса об отношении к современному социализму. «Надежда может быть только на пролетариат и социализм, – писал он еще до войны, – Надежда, что придут варвары и грубыми руками отбросят в сторону всю эту презренную утонченность; надежда, что революционный дух, который всегда разоблачал любую идеологию, повсюду видел свежие силы революции, и здесь сможет ясно все увидеть и почувствовать, сметая на своем пути все второстепенное и возвращаясь к существу дела». Но далее следовало весьма пессимистическое заключение: современный социализм «не обладает религиозной силой, затрагивающей душу целиком – какой владело первоначальное христианство». Идеология II Интернационала, делавшая упор на эволюционное, органическое развитие общества, ориентировавшая людей не на борьбу, а на приспособление к существующему порядку вещей, явно не отвечала радикальным мессианистским устремлениям молодого Лукача, исключительной бескомпромиссности его романтического антикапитализма. Как и многим другим охваченным революционным нетерпением интеллектуалам его поколения, Лукачу виделась в социал-демократических доктринах недооценка активного, субъективного фактора в истории. Более мессианский социализм, способный привести ко второму пришествию Христа и «новых христиан» и составить реальную альтернативу лишенной духовных абсолютов современной западной цивилизации, венгерский философ увидел в России. Он глубоко интересовался русской литературой, ее нравственными исканиями, писал (к неудовольствию М. Вебера, не одобрявшего увлечения Лукача эссеистикой, отвлекавшей его от академической философии) так и оставшуюся незаконченной работу о Ф. М. Достоевском, с творчеством которого связывал не только обновление жанра романа (наиболее адекватной, по его мнению, формы художественного выражения современной эпохи тотальной греховности), но и попытку художественного воспроизведения другой, более глубокой, чем кантовская, этики, утверждающей моральную ответственность индивида не только за свои собственные поступки, но за все зло, совершаемое на земле. Этические нормы, господствующие в современном обществе, есть не более, чем одна из сил отчуждения. Мир героев Достоевского – выше мира социальных форм и обычных этических норм, отношения между людьми определяются не их социальным статусом – это общение обнаженных душ, преодолевающее социальные узы.