Читать «Безумец и его сыновья» онлайн

Илья Владимирович Бояшов

Безумец и его сыновья

Былина и быль

Книга Ильи Бояшова оказывает странное воздействие на читателя. Итоговая картина восприятия складывается из разных временных волн: попадание в очередную волну может изменить оценку текста на противоположную. Обе вещи, включенные в книгу, выполнены в единой стилистике, и способ их воздействия на читателя в принципе аналогичен. Автор творит, не мудрствуя лукаво, и, если бы не исторические реалии, могло бы даже показаться, что в датировке текста допущена ошибка на пару столетий. Впрочем, к полной ясности прийти так и не удается: что перед нами — мастерство стилизации или единственно возможный для писателя Бояшова способ восприятия мира. Тем более что современная концепция восприятия текста провозглашает безразличие к способу достижения желаемого результата.

Повесть «Безумец и его сыновья» выстроена как притча — неспешность слога, отсутствие развернутых описаний, раз и навсегда определенные персонажи, выполняющие роль ходячих метафор. В некоторых отношениях текст напоминает волшебную сказку; об этом свидетельствуют чудесные предметы, принадлежащие главному герою: губная гармошка (своеобразные гусли-самогуды), заплечный «сидор», в котором помещается все необходимое, и главное — бездонная фляжка, наполненная напитком неиссякаемой силы.

Тем не менее морфология волшебных сказок, предложенная В. Я. Проппом, в данном случае не работает. И структура классической притчи оказывается нарушенной (и, следовательно, бесполезной), если ее применить к самобытной поэтике повести. Братья являются к своему отцу Безумцу не три раза, а шесть (отчетливость чисел, свойственная мифу и притче, принципиально отсутствует), смерть распределяется довольно случайным образом, повторы и неузнавания разбросаны по всему тексту, причудливая контаминация эстетических позиций (от принципов построения житийной литературы до раблезианских гипербол и телесных утопий) вызывает поначалу ощущение несуразности и, если угодно, дремучести. И все же прочитанное не дает покоя: возникает разновидность наваждения, которое очень трудно стряхнуть.

Остающийся от прочтения резонанс безошибочно свидетельствует, что перед нами нечто настоящее, и притом сделанное единственно возможным образом. Текст Ильи Бояшова я определил бы как художественный образ русской идеи — в некотором смысле по своей убедительности этот образ превосходит многие философские выкладки, озвученные в спорах славянофилов и западников. Русская философия вообще по большей части состоит из попыток осознания особой миссии России, и этот специфический для философии предмет уже два столетия определяет ее магистральную линию. Но в данном случае перед нами не очередная рефлексия на привычную тему, не попытка самоосознания, а образец самоощущения русской действительности в ее историко-мифологическом сжатии, причем образец вполне аутентичный и интуитивно достоверный.

При таком подходе многие странности книги встают на свои места — и смешение времен, и «недоразвитость» решающих коллизий, неотчетливость героев (кроме Безумца) и даже косноязычие стилизованной авторской речи. Ибо при любом масштабе рассмотрения как тело России, так и ее душа содержат в себе неустранимое митьковское «дык» и междометия вклиниваются в строй любой разумной речи, порождая диктатуру невразумительности, пресловутую неуловимость для «понимания умом». Тут, конечно, вспоминается Маяковский: