Читать «49 часов 25 минут» онлайн - страница 5

— Нет, — сказал Андрейка, — с рук в руки соль передавать нельзя: поссоримся.

Строкач вдруг засмеялся и сказал:

— Вам можно с рук в руки соль передавать. Вы не поссоритесь.

Андрейка посмотрел на Строкача и тоже засмеялся.

— Ладно, — согласился он, — давай.

И он взял кулек и стал посыпать крупной белой солью красную кровяную колбасу.

Через десять минут после того, как ушел Ермоленко с золотом, Строкач поднялся и пошел к своему буру, чтобы продолжать работу. Но он не сделал и трех шагов, как остановился, услыхав над головой какой-то треск. Он поднял голову — и сразу же зажмурился, так страшно было то, что он увидел. И еще он увидел лицо Андрейки, искаженное ужасом, а потом настала темнота...

СУББОТА, 21.02

— Вот и главный ты инженер, — сказал старик Сытин, сняв с костра котелок с ухой, — и годами ты моложе сына мово, и холостой, и умный, и добрый, а нет тебе удачи в охоте. За всю зорьку — чирок. А почему так? Мне-то этот вопрос, мил-душа, ясен. Худой ты, а к худому утка не летит. Она тоже, Егорыч, начальство чует. Ну, и забавляет его, начальство-то. А в России начальника легче всего по брюху определить. Какой начальник без брюха? А у тебя вон кость одна. Да еще окуляры носишь. Истый начальник разве окуляры наденет? Он хоть и не видит, а все одно не наденет. Коршуном будет для острастки щуриться, а чтоб очки надеть — нет для него такого резона. Его в окулярах местком заживо съест.

Аверьянов усмехнулся. Старик Сытин посмотрел на него из-под ершистых пегих бровей, хитро подморгнул, помешал уху веточкой, попробовал, хорошо ли проварилась, зажмурился блаженно и сказал:

— Мендельсон!

Аверьянов снова улыбнулся. Как и все в городе, он знал, что старик Сытин произносил фамилию немецкого композитора только в тех случаях, когда слово «хорошо» или даже «отлично» казалось ему недостаточным для выражения восторга. Ежегодно на ноябрьские праздники читинское радио передавало по просьбе старшего егеря Синеозерского охотхозяйства Сытина «Грезы» Мендельсона. И если старику не было заранее известно, в котором часу передадут его музыку, ни о какой охоте и думать было нечего. Сытин сидел дома около приемника, курил самосад и ждал. Дождавшись, он вытирал левый глаз, который начинал обязательно слезиться, выпивал стакан меду, настоенного на спирте, и только потом шел в сени собирать сапоги, куртку и патронташ.

— Слушай, старик, — спросил Аверьянов, еще ближе придвинувшись к костру, — а скажи мне, почему все певчие птицы маленькие?

— Ты это к чему?

— А во-он, у болота, слышишь, соловьи?

Сытин привстал на коленях. Прислушался. Он долго стоял так, а потом сказал:

— Очень поет очаровательно... А почему они маленькие, спрашиваешь? Я думаю, от несправедливости. Если б соловей большим уродился, так он бы круглый год пел, людей услаждал. А это как все равно водку кажный день пить — сладко больно.

Соловьи пели в ореховой роще у болота отчаянно звонко и чисто. От этого вечер казался еще более тихим и спокойным.

— Черт-те что, — удивленно сказал Аверьянов, — у Тургенева о соловьях так написано, будто он не словами пользовался, а нотами.