Давно… Давно на личике худомСвою печать поставила блокада:Нашла в селе девчонка новый дом,Хлебнув нелегкой жизни Ленинграда.Полсотни бед пришлось перенести,Когда любимый город стал тюрьмою…Ей не было еще и десятиТой страшною блокадною зимою.А то была действительно зима:Плескалась смерть в ее пустых глазницах.Людские мысли заслоняла тьма,И слезы замерзали на ресницах.Листовок скверных целый гнусный ройСкрывал собою голубое небо.Был сорок первый. А еще второй —Его народ встречал горбушкой хлеба…Был ужас. Голод. Дьявольский мороз.И артобстрелов было очень много.Был лед, который так и не замерз,И зыбкой жизни зыбкая дорога,И лазарет в двадцатых февраля,Фашистом, к удивленью, не взрываем;А уж весной — свободная Земля,Что пахла теплым, свежим караваем…
6
«Ты что не спишь? Уж за полночь давно,Ложись скорее!..» — «Да не спится что-то…Все чудится: стучат ко мне в окноИ манят потихоньку за ворота…» —«Да кто ж стучит?» — «Не знаю… Но боюсь.Вот, думала, как выйду и проверю!..» —«И что же, был и вправду кто-нибудь?» —«Всё никого… Один сверчок у двери».Вдали раздался чей-то смех и крик,И возгласы: «Товарищи, победа!..»Затем все смолкло на короткий миг,И продолжалась тихая беседа:«Сверчок… Ты впрямь была настороже!» —«Я ведь одна… Никак нельзя иначе…» —«А бабушка?» — «Так спит она уже,Наверно, час. От силы два, не паче». —«Иди и ты. Луна! Давно пора!..»Девчонка женщине в глаза взглянула прямоИ, уходя с полночного двора,Сказала тихо: «Будь луна добра,Жива была моя бы нынче мама».
7
Чуть дрогнул свет оплавленной свечи.И вдруг потух. Померкнул без возврата.И покатились слезы, горячи,Из глаз суровых женщины-солдата.И поднялась тогда в ее душеВоспоминаний тяжкая пучина:Те вечера в солдатском блиндаже,Чудесный голос маленького сынаИ письма брата — письма из Москвы,Куда уехал продолжать карьеру.Где он теперь?.. У берегов НевыИли в Берлине, если брать на веру.Брат носит высший капитанский чин:Он катером командовал исправно…В какой же дружбе с ним ее был сынЕще, казалось бы, совсем недавно!..
