Читать «Восток, Запад и секс. История опасных связей» онлайн - страница 31

Начиная со Средних веков в Европе сосуществовали оба типа отношений к полу. Святой и распутник заняли одну и ту же культурную территорию, исповедуя взгляд на любовь как на таинство, познать которое в полной мере можно лишь как духовную сущность, отгороженную от секса, и параллельно разделяя противоположное мнение: что любовь достижима лишь в случае сопротивления церкви, отказа от ее проповеди аскетизма. Но, как писал историк Йохан Хёйзинга, оба подхода – и одухотворенный идеал, черпавший вдохновение в любви Христовой, и его мятежная противоположность, творившая кумир из наслаждения, – каждый на свой лад превращали любовь в краеугольный камень специфической европейской идиллии. “Для идеала любви, прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях”, – говорит Хёйзинга. Трезвые соображения касались неизбежных жестокостей жизни – непостоянства человеческой натуры, похоти, вероятной скуки и разочарования, человеческого себялюбия и эгоизма и неизбежности физического угасания. Таким образом, и куртуазный рыцарский роман, и непристойная песенка на свой лад представляли собой “влечение к прекрасной жизни, потребность видеть жизнь более прекрасной”. Оба обнаруживают непреодолимое желание найти за любовью или сексом нечто трансцендентное, или, по выражению Хёйзинги, сублимированное.

История западной сексуальности в этом отношении довольно сложна, потому что любая попытка присвоить ей единственный, постоянный знак приводит к неудаче. И в Средние века, и в эпоху Возрождения европейское сознание пронизывала религия, а католическая церковь (как позднее и протестантская) изо всех сил пыталась отделить любовь от физических потребностей и навязать людям моногамию как единственную законную и нравственную форму брака. Этому противостояло явление, которое в более поздние века назовут куртуазной любовью. Она-то и была главным содержанием песен, слагавшихся в XII веке трубадурами: героем в них всегда выступал вернейший рыцарь, устремлявший свои помыслы и чувства отнюдь не к жене (ибо браки редко заключались по любви), а к некоей другой женщине – к Даме В Башне, и чем неосуществимее была эта запретная любовь, тем выше был его душевный накал. В этом смысле великий средневековый эпос пронизан духом супружеской неверности – сам сюжет рыцарских романов движется этой неверностью. Страстная любовь между сэром Ланселотом и Гвиневрой, женой короля Артура, приводит к гибели Камелота. В эпической поэме “Тристан и Изольда” король Марк поручает своему племяннику Тристану сопровождать нареченную короля, ирландскую принцессу Изольду, в путешествии по Ирландскому морю в Корнуолл, где должна состояться свадьба. Но благодаря случайности – оба по ошибке выпивают по пути любовный напиток – Тристан и Изольда без памяти влюбляются друг в друга, хотя прекрасно понимают, что нельзя нарушать обетов, принесенных королю, – Тристан поклялся повиноваться ему, а Изольда – стать его женой. Куртуазный любовный эпос обычно рассказывал о неверности в высших сословиях, о трагических “треугольниках”, где величайшая любовь способна вспыхивать лишь за пределами привычных общественных и церковных союзов. Разумеется, супружеские измены, неизменно остававшиеся скорее роскошью высших сословий, нежели слабостью низших, происходили всегда. Но неверность в Средние века и в эпоху Возрождения отличало то, что, подобно любви, освященной моногамным браком, она стала чем-то вроде столь же священного и моногамного прелюбодеяния. Это было молчаливое, никогда открыто не высказываемое убеждение, будто в браке не может быть истинной страсти, потому что страсть, чтобы ей вечно жить и в теле, и в душе, не должна обретать физического завершения или находить удовлетворение лишь на кратчайшее время. “Стихийный пыл увенчанной любви, не встречающей на своем пути никаких помех, обычно длится недолго, – писал философ-экзистенциалист Дени де Ружмон. – Это вспышка, обреченная угаснуть, не пережив ярчайшего мига своего осуществления”.