Читать «Записки Джека-Потрошителя» онлайн - страница 3

Курительная комната клуба на Оксфорд-стрит как обычно наполнена дымом, почти столь же густым, как вечерний туман, что уже начал заволакивать улицы. Уолтер Сикерт раскуривает одну из своих любимых сигар, насмешливо оглядывая остальных присутствующих.

Компанию известному художнику в этот вечер составляют несколько человек. Возле окна, прижав пальцы к вискам, сидит молодой поэт и журналист Фрэнсис Томпсон, два года тому назад прибывший в Лондон из Манчестера, чтобы изучать врачебное искусство. Однако его бледное нервное лицо чаще увидеть можно в клубах и опиумных курильнях, нежели в больнице. Неудачи на медицинском поприще его нисколько не печалят. Гораздо хуже, что его сочинения одно за другим отвергаются издательствами. Впрочем, совсем недавно, в конце июля Томпсону улыбнулась фортуна – ему удалось найти место в Центральном агентстве новостей.

Возле него в удобном кресле расположился Гарольд Оливер Дарлинг – американский литератор, вернувшийся из Штатов на родину предков, побуждаемый не столько ностальгией, сколько наследством, завещанным одним из родственников по материнской линии.

Четвертый участник собрания одним своим присутствием сделает честь любому обществу. Не благодаря своим талантам или заслугам перед империей, но исключительно благодаря происхождению. Этот молодой человек с округлым безвольным подбородком и добродушным взглядом – внук Ее Величества королевы Виктории, Его Высочество принц Альберт Виктор.

Впрочем, в узком кругу старых друзей о титулах вспоминать не принято, и принца называют не иначе, как Эдди. Ему всего двадцать четыре, он прямодушен и, пожалуй, чересчур наивен для человека, который в будущем должен будет занять британский трон.

– Упаси нас Господь от всяких торжеств! – мрачно сообщает Томпсон. – Я не выношу колокольного звона и грохота пушек.

И он снова массирует пальцами виски, словно пытаясь избавиться от боли.

– Полагаю, господа, на поле битвы наш друг был бы совершенно бесполезен, – сообщает Сикерт. – Я живо представляю себе Фрэнсиса мечущимся среди шеренг, прижимающим ко лбу платок и горестно сетующим на шум. Одним своим присутствием он внес бы комическую ноту в сражение… И противники не стали бы стрелять в него!

– Это почему же? – Томпсон оставляет в покое свою голову и ждет ответа.

– Во-первых, из жалости, а во-вторых, ваша долговязая фигура представляет собой исключительно трудную мишень!

– Боже мой, Уолтер! Оставьте меня с вашими шутками! – восклицает раздраженно Фрэнсис– Вы же знаете, как это меня ранит!

Да, конечно, они это знают, Фрэнсис Томпсон самолюбив и не выносит насмешек, особенно со стороны Сикерта, а тот в последнее время настроен особенно ядовито.

– Почему вы не стали актером, Фрэнсис? Мне кажется, у вас артистичная натура!

– Вы же знаете, мой отец никогда бы не позволил этого! – отвечает Томпсон.

Разговор переходит на театр, и Сикерт со сдержанным негодованием комментирует статью в «Таймс» от шестого августа, в которой неизвестный критик не слишком любезно отозвался о постановке «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» в театре «Лицеум».

По мнению рецензента, интерес к спектаклю объясняется не его художественными достоинствами, а любовью публики к оккультной тематике. А превращение добропорядочного доктора Джекила в чудовище по имени Хайд напоминает сказочные метаморфозы, несмотря на «научную» подоплеку сюжета. Кроме того, оба этих героя нисколько не связаны между собой драматургически.

– Этот пасквилянт сравнивает Ричарда Мэнсфилда с комиком мюзик-холла! – восклицает Сикерт. – По его мнению, в трансформациях Джекила отсутствует какой-либо психологизм!

– Я полагал, вы любите мюзик-холлы, – замечает Томпсон.

– Да, но только не в сравнении с театром «Лицеум». Иногда я с восхищением наблюдаю за представлениями уличных балаганщиков, однако это не означает, что я готов поставить на одну чашу весов балаган и театр, которому я посвятил несколько лет своей жизни и о котором до сих пор вспоминаю с тоской.

– Если я ничего не перепутал, именно там вы и познакомились с Уистлером! – напоминает Эдди.

Сикерт сразу мрачнеет. С некоторых пор имя великого американского художника Джеймса Уистлера стало негласным табу в их кругу. Сикерт не разглашает обстоятельства ссоры, но ни для кого из присутствующих не секрет, что разрыв с Уистлером, старым другом и наставником, стал для Уолтера Сикерта серьезным ударом.

Только Эдди по простоте душевной мог этого не заметить.

– Да, – отвечает Сикерт, помедлив мгновение. – Помнится, я бросил роскошный букет к ногам Эллен Терри, [2] а Уистлер увивался за ней, как и я. Там мы и познакомились – после спектакля.

– И что же вы намерены делать? – Томпсон отвлекает его от печальных воспоминаний. – Может быть, стоит найти рецензента и отстегать его тростью?!

Он вполне серьезен. Фрэнсис Томпсон только выглядит меланхоликом, на самом деле время от времени в его мозгу возникают самые необычные идеи. И если не всем из них суждено воплотиться в жизнь, то только потому, что окружающие уберегают его от излишне эксцентричных поступков. Предложение примерно наказать критика из «Таймс» не находит поддержки.

– Я вас умоляю, – Гарольд Дарлинг успокаивающе похлопывает его по руке. – Когда-нибудь ваша горячность сослужит вам плохую службу, вам следовало родиться в Новом Свете!

Сикерт разворачивает следующую газету. «Таймс» оказывается единственным изданием, раскритиковавшим спектакль «Лицеума», остальные наперебой расхваливают постановку, уделяя особенное внимание сцене перевоплощения, где решающими оказались не освещение и парик, а искусство актера.

Рецензия в «Дейли телеграф» приводит художника в лучшее расположение духа, а вскоре к собравшимся присоединяется еще одна творческая личность.

– Джентльмены, – Эдди шутливо представляет вошедшего. – Мой старый наставник Джеймс Стивен, который вот уже пять лет пытается сделать из меня ученого человека! Но без особого успеха, что, впрочем, не его вина!

Стивен занимает место за столом, не обращая внимания на шутки принца. Представлять Джеймса Кеннета Стивена не было нужды, он часто появляется в клубе вместе с Альбертом Виктором, к которому, в самом деле, был приставлен в Кембридже наставником, чтобы направить умственные усилия Эдди в нужном направлении.

– Думаю, если бы вы больше старались, мне не пришлось бы выслушивать упреки от вашей матери! – сердито замечает он.

– Клянусь, я стараюсь, джентльмены, но скука мешает мне сосредоточиться на предметах… – жалуется Эдди. – Должно быть, счастливы ученые мужи, что испытывают вдохновение, глядя на все эти унылые страницы. Любопытно, на что это может быть похоже? Я говорю о вдохновении, господа! Похоже это на вожделение к женщине? Или на страсть к охоте?! Впрочем, охотника из меня тоже не получилось…

– Как ваша голова, Джеймс? – спрашивает участливо Сикерт, не обращая внимания на болтовню Его Высочества.

– Благодарю, сегодня все в порядке! Меня спрашивают о здоровье столь часто, что мне кажется, что я единственный больной в Лондоне!

Несколько лет тому назад бедняга Стивен получил удар крылом ветряной мельницы, под которой проезжал на лошади. Ходили слухи, что после этой почти анекдотичной истории его рассудок был слегка помрачен. Последствия сказывались до сих пор, Стивен периодически страдал от ужасных головных болей, ища спасения в лаудануме. [3] Уолтер Сикерт уверяет всех, что Джеймс Стивен был не в себе и до столкновения с мельницей и, разумеется, не обходится без упоминания Дон Кихота Ламанчского.

Стивен сдержанно улыбается и уверяет, что и не думал нападать на ветряную мельницу. Заняв одно из пустующих кресел, он взмахивает в воздухе номером «Ивнинг ньюс», но прежде чем начать, раскуривает свою любимую глиняную трубку.

– Здесь интересное сообщение, – говорит он, – должен, правда, предупредить, что оно способно испортить вам аппетит!

Стивен молчит, ожидая разрешения продолжить. Сикерт делает жест, означающий, что его аппетиту ничто не может повредить больше, чем ссора с Джеймсом Уистлером и критическая заметка в «Таймс».

На лицах остальных отражается только любопытство.

– «Убийство в Уайтчепеле. Двадцать четыре удара… Сегодня, около четырех часов утра, в Джордж-Ярд, Уайтчепел, была найдена убитая женщина. Всего было нанесено двадцать четыре удара в различные части тела. Полиции до сих пор неизвестно имя и адрес несчастной жертвы, равно как и то, кто совершил это преступление»…

Джеймс Стивен складывает газету.

– Это все? – интересуется Сикерт. – Бог мой, после вашего вступления, я полагал, что речь пойдет о какой-то невероятной резне!

– Вам кажется, это недостаточно ужасное преступление? – уточняет Стивен.

– Недостаточно, чтобы о нем упомянули в «Таймс», – вяло реагирует Сикерт. – Откровенно говоря, не понимаю, почему оно вас так взволновало! Жертва из тех, кого в обществе принято называть «несчастными». Впрочем, в данном случае это слово кажется более чем уместным. А убийца – какой-нибудь пьяный матрос или же просто психопат, чьим лечением когда-то занимался Уильям Галл.

Его Высочество по-детски досадливо морщится при упоминании имени прославленного доктора и его личного врача. Стивен пожимает плечами и откладывает газету на мраморный столик по соседству.

– И все-таки любопытно, – добавляет он, – что могло бы подвигнуть человека на подобное. Вряд ли здесь идет речь о заурядном ограблении. Как вы понимаете, у этих женщин нет ничего, что представляло бы ценность!

– Догадываюсь, что ваше поэтическое воображение уже наделило этого мясника какими-то исключительными мотивами! насмешливо подхватывает Сикерт. – Вот увидите, когда полиция его схватит (если, конечно, это вообще произойдет), окажется, что это самый низкий тип, не вызывающий к себе иного отношения, кроме омерзения.

– А что вы делали в ночь на седьмое августа, Уолтер? – уточняет с улыбкой Дарлинг.

Сикерт тоже улыбается. Мысль, что его могут принять за кровавого убийцу, доставляет ему странное удовольствие. Впрочем, тот, кто знает Уолтера Сикерта, – не удивляется.

– Должен вас разочаровать, – сообщает он. – Я был в Дьеппе, работал над этюдами.

– И теперь собираетесь снова уединиться где-нибудь в Богом забытых трущобах. Мы ведь знаем ваши привычки – вы вечно выбираете себе в качестве студий грязные комнаты в самой глуши Ист-Энда.

– Уверяю вас в этой «глуши», к которой вы относитесь так надменно, внимательный зритель может найти много интересного. Нет ничего живописнее трущоб, и мне нравятся их обитатели. В конце концов, у каждого свой вкус.

– О вкусах не спорят… Впрочем, ваши вкусы нам все хорошо известны, – вставляет Стивен.

– Не надо говорить это так, словно я должен их стыдиться. Я всегда утверждал и буду утверждать, что нет ничего прекраснее мертвого тела.

– Однако же… – осторожно замечает Дарлинг. – Не будете же вы спорить, что лишь очень немногие разделяют ваши радикальные, я бы сказал, взгляды. По крайней мере я лично не встречал людей, которые могли бы испытывать эстетическое удовольствие от подобного зрелища.

– Что говорит нам о грубости мира, – отвечает Уолтер, – неспособного разглядеть прекрасное в обыденном и жаждущего банальных и пошлых сюжетов. Вдумайтесь, господа, что может быть естественнее смерти?!

Стивен разводит руками и обращается к литератору.

– Хорошо, оставим это. Дарлинг, вы, кажется, покупаете дом?

– Да, но откуда вам это известно?

– Ничего сверхъестественного. Я видел вас со знакомым поверенным, который недавно рассказывал мне, что нашел, наконец, покупателя на дом в Сент-Джонс-Вуде. Затем я вижу вас вдвоем – явно ведущими деловой разговор!

– Вы проницательны, как сам Шерлок Холмс, – кивает Дарлинг.

– Поместье в Сент-Джонс-Вуде? – проявляет интерес Сикерт. – Вы решили вложить ваше наследство в недвижимость?

– Я устал жить на съемных квартирах и сэкономил немало денег на этой покупке благодаря своим крепким нервам!

– Вот как? Рассказывайте, старина!