Читать «Почти напоследок» онлайн - страница 10

против безликости

жизнь восстанавливается

в своей великости.

Детей бесстыдство может съесть —

не остановится.

А стыд не страшен. Стыд — не смерть.

Все восстановится.

неверие в себя необходимо

Да разве святость — влезть при жизни

в святцы

В себя не верить — все-таки святей.

Талантлив, кто не трусит ужасаться

мучительной бездарности своей.

Неверие в себя необходимо,

необходимы нам тиски тоски,

чтоб темной ночью небо к нам входило

и обдирало звездами виски,

чтоб вваливались в комнату трамваи,

колесами проехав по лицу,

чтобы веревка, страшная, живая,

в окно влетев, плясала на лету.

Необходим любой паршивый призрак

в лохмотьях напрокатных игровых,

а если даже призраки капризны, —

ей-богу, не капризнее живых.

Необходим среди болтливой скуки

смертельный страх произносить слова,

и страх побриться — будто бы сквозь скулы

уже растет могильная трава.

Необходимо бредить пеулежно,

проваливаться, прыгать в пустоту.

Наверно, лишь отчаявшись, возможно

с эпохой говорить начистоту.

Необходимо, бросив закорюки,

взорвать себя и ползать при смешках,

вновь собирая собственные руки

из пальцев, закатившихся иод шкаф.

Необходима трусость быть жестоком

н соблюдены? маленьких пощад,

когда при шаге к целям лжевысоким

раздавленные звезды запищат.

Необходимо г; голодом изгоя

до косточек обгладывать глагол.

Лишь тот, кто по характеру — из голи,

перед брезгливой вечностью не гол.

Л если ты из грязи, да и в князи,

раскняжь себя и сам сообрази,

насколько раньше меньше было грязи,

когда ты в настоящей был грязи.

Какая низость — самоуваженье...

Создатель поднимает до высот

лишь тех, кого при крошечном движоньи

ознобом неуверенность трясет.

Уж лучше вскрыть ножом консервным вены,

лечь забулдыгой в сквере на скамью,

чем докатиться до комфорта веры

в особую значительность свою.

Благословен художник сумасбродный,

свою скульптуру с маху раздробя,

голодный и холодный, — но свободный

от веры унизительной в себя.

4 Е. Евтушенко

непонятным поэтам

Я так завидовал всегда

всем тем,

что пишут непонятно,

И ЧЬЯ стихи,

как полупятна

из полудыма-полульда.

Я формалистов обожал,

глаза восторженно таращил,

а сам трусливо избежал

абракадабр

и тарабарщин.

Я лез из кожи вон

в борьбе

со здравым смыслом, как воитель,

но сумасшедшинки в себе

я с тайным ужасом не видел.

Мне было стыдно.

Я с трудом

над сумасшедшинкою бился.

Единственно,

чего добился, —

вся жизнь —

как сумасшедший дом.

И я себя, как пыткой, мучил —

ну в чем же я недоборщнл

и ничего не отчубучил

такого,

словно: «дыр... бул... щнр...»?

О, непонятные поэты!

Единственнсйшие предметы

белейшей зависти моей...

Я —

из понятнейших червей*

Ничья узда вам не страшна,

вас в мысль никто не засупонил,

и чье-то:

«Ничего не понял...» —

вам слаще мирра и вина.

Творцы блаженных непонитиц,

поверх сегодняшних минут

живите,

верой наполняясь,

что вас когда-нибудь поймут.

Счастливцы!

Страшно, между тем,

быть понятым, но так превратно,

всю жизнь писать совсем понятно,

уйдя непонятым совсем...

первый день поэзии

А первый День поэзии —

он был

в том перевальном —

пятьдесят четвертом,

когда на смену словесам затертым

слова живые встали из могил,

а новые великие слова

ходить учились,