Читать «Перламутровая дорога» онлайн - страница 45

Деревья не сбрасывали с себя пожухлую листву, и не лил обязательный в таких случаях дождь, природа равнодушно тлела пробуждающейся весною и не обращала внимания на людей, вспыхивая то тут, то там ярким фисташковым пламенем новой жизни. Поезд – хорошая аллегория человеческой судьбы: он уходит в будущее, согласно расписанию, в своём неумолимом движении стремителен и неудержим, он никого не ждёт, ни к кому не привыкает и никому не радуется. Ты не всегда его пассажир, и доехать сумеешь только туда, куда был заранее выписан предназначающийся тебе билет.

Мышалый смотрел на стремительно убывающий асфальт перрона и видел, как маленькая фигурка нелепо бежит вслед за вагоном и, растеряно улыбаясь, машет ему рукой. Сердце щемило от досады и от обиды на всех, кто был невольным свидетелем этого, да и вообще на всех свидетелей его жизни, на узкие улочки, на медленную коричневую реку, на щитовые домики и зыбкую даль, скроенную из пёстрых лоскутов полей. Поезд затянул свой бесконечный монотонный распев и свернул на иную колею, где впереди уже не было места ни для маленькой хрупкой фигурки, ни для коричневой медленной реки, ни для щитовых домиков под крышами из осинового тёса.

Если раньше Ждан никогда не задумывался над значениями таких слов как жалость, то теперь мог бы сказать определённо: если жалость и унижает человека, то только потому, что, как правило, обращена не к нему, а к сопутствующим обстоятельствам.

Да разве Ждану было жаль именно несостоявшегося капитана? Скорее всего, он сожалел о том, что всё случилось именно так, а не иначе. Он сопереживал маленькой девушке, потому, что ей было не суждено увлечь Мышалого чем-то по-настоящему надёжным и земным, сожалел о том, что у того оказалось чёрствое сердце, неспособное любить, жалел неполноводную коричневую реку, в чьи воды никогда не зайдут большие морские суда, жалел утлые щитовые домики за их нескладность, за ветхость и неуют. Ждан никогда раньше не смотрел на вещи настолько узко и однобоко, с позиции одного лишь чувства, поскольку такой взгляд не только не позволяет верно оценить ситуацию, но и не даёт возможности помочь, деятельно поддержать, что-нибудь изменить. А художник, тем более, должен непременно находиться вовне, на некотором удалении, и не поддаваться стихии и хаосу блуждающих чувств, оставляя холодным разум и спокойной душу. Иначе можно будет навсегда забыть об объективности. Только не надо думать, что такая невовлечённость и обособленность предполагает равнодушие и безразличие. Скорее напротив, требует сверхчувственности, когда необходимо понимать людей и видеть идеи вещей, разговаривая с ними со всеми на их же языке, но не подходя к ним слишком близко, так близко, чтобы ничего из того, что принадлежит им, не стало невзначай принадлежать тебе. Как часто ранимая и чувствительная душа губит своим состраданием и неосмотрительной жалостью и себя, и того, к кому обращено её сочувствие. И как же прав был его учитель, когда говорил, что для верного представления о чём-либо необходимо отойти на расстояние, равное утроенной величине выбранного объекта. Сделать такое необходимо как внутри, в своей душе, где расстояния отмеряются согласно силе произведённого впечатления, так и снаружи. Сложно сказать насколько, благодаря таким правилам, он сумел приблизиться к истине, но картины его навсегда запоминались теми, кому случалось их видеть.