Читать «Тридцать третье марта, или Провинциальные записки» онлайн - страница 141

Я ехал в Мосальск из Козельска. Дорога (читатель ждет уж рифмы «дураки»; на, вот возьми ее скорей!) была убита временем, машинами, дождями, снегом, солнцем, дураками (вот и вторая рифма в этом предложении), горем и все тем, чем у нас может быть убита самая обычная районная дорога, по которой никогда не промчится ни сверкающий Мерседес большого начальника, ни упитанный Ленд Крузер солидного бизнесмена, ни юркий Форд московского дачника. По обеим сторонам ее тянулись полузаброшенные деревни с полуразрушенными коровниками и полупьяными мужиками, в раздумье стоявшими перед полуразвалившимися тракторами и чесавшими в своих наполовину плешивых затылках. «Словом, виды известные», как писал классик. Иногда попадались мне навстречу древние ржавые «копейки» и «москвичи» с такими же ржавыми и древними седоками, не столько едущие, сколько ползущие по дороге, точно сонные осенние мухи.

Я ехал и представлял себе Мосальск. Судя по тому, что я о нем читал перед поездкой, представлять дворцы, висячие сады, фонтаны и картинные галереи не имело смысла. За восемьсот, без малого, лет истории Мосальск не обзавелся ни первым, ни вторым, а уж про третье с четвертым и говорить не приходится.

Впервые Мосальск упомянут в летописи по случаю неудачной его осады новгородским князем. Вообще русские средневековые порубежные города появляются в летописях либо в связи с их осадой, либо по случаю разграбления татарами или соседями. Мосальск в средние века находился как раз у границы Литвы и Московского княжества. А еще раньше он был в составе Черниговского. И раньше, и позже, и еще позже под стенами этого крошечного городка и на них, и внутри них шла постоянная война. То Мосальск захватывала Москва, то Литва, то Польша, то опять Москва и, наконец, насовсем Москва. Немудрено от этих постоянных смен власти потерять голову. В Смутные времена князья Мосальские разделились на две части — одна воевала на стороне Самозванца, а вторая на стороне Москвы. Что же до простых мосальчан, то они денно и нощно молились о ниспослании им другого глобуса и, как могли, отбивались от первых и от вторых.

После того как Мосальск окончательно был завоеван Москвой, столица поступила по-мужски — перестала им интересоваться. Отвернулась, как говорится, к кремлевской стене и захрапела. Ну, не то чтобы совсем: в город регулярно приезжали новые воеводы и организовывали починку подгнивших деревянных крепостных стен, пайку треснувших пушечных стволов. Как организуют — так сразу и норовят уехать с повышением. К примеру, в семнадцатом веке за девяносто лет сменилось тридцать пять воевод. Промышленность в городе так и не завелась. Мелкая и кустарная, конечно, была: пекли булки, баранки, пряники и выделывали особые бархатистые шнурки для бахромы и вышивания. У графа М. Ф. Орлова в уезде был стекольный завод. На нем делали хрусталь такого качества, что его даже поставляли к царскому двору. Впрочем, и он долго не просуществовал. Небогато жил Мосальск и уезд. Это мягко говоря. В конце позапрошлого века на весь уезд было пять врачей. На две сотни тысяч жителей. (Сейчас с врачами проблему решили: жителей стало в двадцать раз меньше.)

Перед самым семнадцатым годом в Мосальске было шесть улиц и тридцать переулков, целых три гостиницы, семь постоялых дворов и семь чайных, а у пожарной команды имелось четыре бочки и даже ручной насос. И все это на три тысячи жителей. Их и сейчас почти столько же. Не бочек, а жителей. Но гостиница всего одна. Что же до постоялых дворов и чайных, то от них даже осколков чашек не осталось. Зато появился музей, в который я, предварительно договорившись об экскурсии, и ехал.

— Они были настоящие коммунисты, Царствие им Небесное, те люди, которые организовали наш музей почти сорок лет тому назад, — сказала директор Мосальского краеведческого музея.

Сам музей, чисто выбеленный и аккуратно покрашенный, стоит на такой же чистой и аккуратной центральной улице неподалеку от городского собора, который, что самое удивительное, тоже… и это при том, что президент за последние лет семьсот к ним не только не приезжал, но даже и не обещался. Вот разве только Литва или Польша вновь заявят о своих притязаниях на Мосальск — вот тогда… пришлют очередного воеводу для починки давно не существующих стен и разворуют деньги, отпущенные на пушки. Но не будем отвлекаться от экспозиции музея.

От коммунистов, преодолев «дистанцию огромного размера», директор перешла… к Ходорковскому. В конце прошлого века и вначале нынешнего именно в Мосальске были прописаны его компании.

— Он нам много помогал, — вспоминала директор. — Восстановил городской собор. До этого он был почти разрушен, а на обезглавленной колокольне даже установили звезду. Кстати, сразу после разрушения собора местный житель подобрал серебряную закладную доску и спрятал у себя дома. Не один десяток лет она хранилась у него в семье. Вот наследники несколько лет назад ее передали в музей. А Ходорковский… ну, что вам сказать… прилетал к нам на вертолете. Завод построить помог маслосыродельный. Сейчас там всё… Мы еще шпекачки делали. Отличного качества. После того как всё… украли там какую-то огромную швейцарскую мясорубку… Какие уж тут шпекачки. Рамы из окон — и те тащат. В музей Михаил Борисович к нам тоже приходил. Мне глава района сказал: «Ты прямо-то ничего не проси. Намекай». Ну, я и намекала. Про собор намекнула. Про музей. Как экскурсия закончилась — так он из кармана пачку денег иностранных вытащил и мне вручил. Я эти деньги до того только по телевизору и видела. Для музея, сказал, возьмите. Я растерялась. То ли брать, то ли… Стояла столбом, пока глава района не велел взять. Обняла тогда Ходорковского на эмоциях, а мне глава наш из-за спины подсказывает: «Сильнее обнимай — может больше денег даст». Потом за каждую копейку этих денег отчиталась. До сих пор все квитанции лежат. Огромная папка. Зато вот зал сделали на эти деньги и раскопки заказали археологические на территории крепости. Забыла сказать. Денег он дал на ремонт больницы. Больница у нас такая после ремонта стала… В ней даже больницей не пахло. Приезжали к нам однажды потомки князей Мосальских из Польши и даже из Бразилии. Мы их пригласили. Все им показали: и город, и музей, и даже в больницу повели. Вышли из больницы, а Криштоф Мосальски, который, значит, потомок из Польши, мне и говорит: «Если заболею или помирать стану, то хотел бы у вас здесь лечиться».

Тут она увидела, как я присматриваюсь к двум резным застекленным шкафам-близнецам, стоящим в самом углу зала. Внутри них были навалены какие-то старые бумаги и газеты, а наверху стояли горшки с цветами.

— Про эти шкафчики тоже есть история, — улыбнулась директор. — Покойный муж мой был директором откормочного животноводческого комплекса и, само собой, был знаком с КГБ [19] . Звонят однажды они ему и зовут к себе, в Москву. Тут, мол, у нас кабинет Ворошилова разбирают на запчасти.

Как раз это было после смерти ворошиловской. Не нужно ли тебе чего из мебели? А как же, отвечает. Нужно и еще как. Поехал он. Прямо на своем фургоне для скота. Нормально. Фургон-то закрытый, с пропуском. Прямо на Красную площадь и все такое. Там уж, считай, к шапочному разбору, но вот эти два шкафчика вывез. Стояли они у него в правлении много лет до самой его пенсии, а потом я их выпросила для музея. Между ними еще резная перегородочка была, но она не сохранилась. Ну, давайте, дальше пойдем.

И мы пошли. На одной из витрин лежали две полустертые серебряные монетки с арабскими надписями. Оказалось, что это арабские дирхемы десятого века.

— Нашли их неподалеку, на берегу речки. Я тогда была молодым директором. Не все еще понимала. Пришел ко мне местный забулдыга и показал две монеты. И еще, говорит, в этом месте есть. Много. Я ему сразу же и сказала, что покупаем. Приноси, говорю, остальные. Он и обещал принести. День жду, другой жду… Нет, чтобы сразу мне за ним пойти. На второй день узнала, что напрасно жду. В тот же день убили того алкоголика. Видимо, рассказал он кому-то еще кроме меня об этом кладе. Вот только две этих монетки и остались. Самого клада и след простыл.

Постояли мы и у екатерининского плана генерального переустройства Мосальска. В музее был выставлен оригинал.

— По уму надо бы копию, — посетовала директор, — но денег на приличную копию у нас нет. Кстати, про план, — добавила она и улыбнулась. —

В сегодняшнем Мосальске одно пятиэтажное здание, три четырехэтажных, а остальные одноэтажные и двухэтажные. Такая вот статистика.

Думая о чем-то своем, она продолжала:

— Работать у нас негде. Губернатор приезжал к нам — так и сказал: «В Карякию, мол, превращаетесь». Превращаемся мы… Раскорячишься тут, когда кроме почты, больницы да милиции некуда пойти работать.

В метре от витрины с планом, на «территории» девятнадцатого века, под стеклом висел листок желто-серой бумаги. От руки на нем были написаны «Правила проведения семейных вечеров, учреждаемых в г. Мосальске». И дата стояла: ноябрь 1873 г.

«Чтобы дать возможность всем местным жителям без различия сословий, сходясь в известные дни вместе, приятно и по возможности полезно проводить время, учреждаются семейные вечера. На вечерах этих устраиваются небольшие развлечения, допускаются дозволенные правительством игры, карты и другие игры, танцы, музыка, спектакли и общие чтения. Эти музыкальные, драматические и литературные вечера устраиваются не иначе как по утвержденной установленным порядком программе с точным соблюдением определенных законом правил для них. Для устройства вечеров открывается между местными жителями подписка, и все желающие участвовать в них должны уплатить не менее 10 рублей». Наверное, где-нибудь в столице или в губернской Калуге такие правила печатали на хорошей бумаге с виньетками, а здесь… Я представил себе эти вечера: полные скучающие дамы у остывшего самовара; почтмейстер или исправник или оба, вместе потихоньку допивающие водку; почтенные отцы семейств за карточным столом; мухи, нахально разгуливающие по скатерти [20] , и какая-нибудь бледная девушка лет осьмнадцати, напряженная, точно струна, читает у окна своим подругам из Тютчева «Она сидела на полу и груду писем разбирала…». На словах «любви и радости убитой» она вдруг заливается такими горючими слезами, что кружевной платочек в ее руке вспыхивает голубым пламенем. За окном темно, холодно, хрипло лает собака, идет промокший насквозь снег и вслед за ним пьяненький мужик из кабака. За пазухой у мужика завернутый в грязную тряпицу комок слипшихся леденцов детишкам и куски разломанной баранки. Дома его встретит злая жена с ухватом наперевес, но он еще об этом не знает.

В следующем зале был устроен интерьер крестьянской избы, и на полатях лежала еще советская пластмассовая кукла-мальчик, одетая в красную рубашечку и черные штаны. Ноги у куклы были обмотаны белыми портянками. В одном углу стояла извечная прялка, а в другом — ткацкий станок с натянутыми нитками. Признаюсь, я небольшой любитель прялок, да и навидался их в различных провинциальных музеях в таком количестве… но директор сказала:

— Это прялка моей мамы. И ткацкий станок ее, и вышитые рушники, что висят на стене, — тоже ее работы.

После такого вступления, уйти из зала я уже не мог. Потрогал и прялку, и станок и даже куклу-мальчика погладил по голове. Стало почему-то грустно. Уйдут (уже почти ушли) те, кто может сказать: «Это прялка моей мамы»… Зато придут на смену им другие и когда-нибудь, через сто или двести лет, новый экскурсовод мосальского краеведческого музея скажет посетителю:

— Это скафандр моего дедушки. В нем он высаживался на Марс или на Плутон.

И покажет вмятину на шлеме от плазменной сковородки бабушки.

Когда мы прощались, стоя на крыльце музея, я поблагодарил директора за интересный рассказ. Она посмотрела на меня пристально и сказала: