Читать «Приход № 5 (апрель 2014). Христос воскресе» онлайн - страница 28

Раскол XVII века произошел главным образом из-за разногласий в обрядах?

Стоит только заглянуть в произведения самих противников Никона, и мы увидим, что основной «грекофильской новиной» было такое определение архиерейской и царской власти к целому церкви, при котором за властями признавалось право по собственному разумению и произволу предписывать что-либо церковному целому. Совершенно ясно, что и отказавшийся к концу своей жизни от своих же обрядовых новин патриарх Никон, и довольно-таки всеядный в обрядовом смысле царь Алексей Михайлович полагали главным в реформе не «содержание» реформы, т. е. не принятие того или иного ее положения, но само принятие, безропотное послушание властям в вопросах веры. Как говаривал потом кровавый палач — патриарх Иоаким: «Старая вера, новая вера — что приказали, в то и веруй» (цитирую по памяти).

Смысл никоновской реформы не состоял во введении тех или иных обрядовых новшеств, но в подтверждении русским христианством отказа от провозглашенного апостолом статуса христиан — как «народа Божия», «царственного священства». Разумеется, на принятие таких новин многие русские люди пойти не могли.

Стоит только перечитать Послания главы первого поколения оппозиции — прот. Иоанна Неронова, чтобы раз и навсегда убедиться, что собственно неприемлемым было для него неправедное всевластие патриарха. Обряды же — и для той, и для другой стороны, впрочем — были лишь знаками: для одних — заявить о своей безграничной папской власти, для других — обличить неправославие таких амбиций. Разумеется, в простом народе обряды могли иметь самодовлеющее значение, но для «богатырей-протопопов», составлявших и нравственную, и интеллектуальную элиту народа, и ядро анти-никоновской оппозиции, дело так обстоять, разумеется, не могло.

Короче говоря, собственно греческим в придворной «грекофилии» времен Алексея Михайловича была лишь «филия», в которой русские ранее замечены не были; предмет же этого странного увлечения — новое экклезиологическое сознание — греческим конечно же не был. Это был второсортный латинский импорт, расхожий товар из коробов бродячего греческого епископата, опустившегося до торговли верой неизвестного происхождения.

В общем, властям поласковее надо было быть. Но разве раньше дело обстояло по-другому? Разве не цари с архиереями представляли целое церкви на Вселенских Соборах? Расколов, подобных нашему, Вселенская церковь знает несколько. К чему это привело? Разве не к тому, что Вселенское православие распространяется на один район в Стамбуле и несколько островов? Не к тому, что раскольники римо-католики в несколько раз многочисленнее, чем все православные вместе взятые? Не к тому, что весь средний Восток, обескровленный противостоянием так называемого несторианства и константинопольской имперской церкви, стал идеальной почвой для распространения ислама?

Эпоха Вселенских соборов — это эпоха провала христианской миссии. Миссии, осуществлявшейся имперскими средствами как в политике, так и в умозрении, потому что кроме нескольких чудом спасшихся от иконоборцев образов и вымученного перечня отвергнутых догматических ошибок она не оставила будущему почти ничего такого, на что мы могли бы опереться в годину собственных бедствий церковных. Это стало очевидным в первой же ситуации, которую русские не смогли разрешить без опоры на внешний, греческий авторитет. Из так называемого святоотеческого наследия можно было сделать очень разные выводы, подобрать диаметрально противоположные прецеденты решения проблем, так что ни патриарх Никон, ни его оппоненты не были вынуждены отказывать себе в удовольствии сорить библейскими и всяким другими цитатами.

Глубочайший упадок, постигший победившую часть церкви в первые же десятилетия после Раскола, не в последнюю очередь объясняется тем, что ни для кого из тех, кто «был в теме», после десятилетия соборов и споров не осталось даже тени уважения к греческой церкви, продолжением и протуберанцем которой русская церковь (и особенно никонианская ее часть) себя традиционно осознавала.