Читать «Теория языка: учебное пособие» онлайн - страница 216

Считается, что языковые изменения подобны изменениям в искусстве и моде, а потому не всегда имеют рациональное объяснение. В качестве примера приводили моду на аббревиацию в первые годы после октябрьского переворота 1917 г.

К.И. Чуковский записывает в дневнике: «Теперь время сокращений: есть слово МОПС – оно означает Московский Округ Путей Сообщения. Люди, встречаясь, говорят: ЧИК, – это значит: честь имею кланяться» [Чуковский 1990: 156]. По мнению русского лингвиста С.И. Карцевского, следившего за изменениями в родном языке из эмиграции, замена полных наименований учреждений аббревиатурами – это стремление придать им «революционный», «рабоче-крестьянский» вид [Карцевский 1999: 35].

На самом деле причина явления иная, и весьма глубокая. Такое, казалось бы, безобидное языковое явление, как аббревиация, может обнаруживать несколько зловещий аспект. Литературовед В. Турбин заметил, что сущность аббревиации – сокращение жизни слова (имени, понятия), сокращение его длительности, устранение его тела. Аббревиация – одна из разновидностей казни слова (эта казнь активна в то время, когда в обществе осуществляются массовые репрессии). Аббревиатуры, продолжает В. Турбин, могут рождаться только в обществе, которое не верит в некое продолжение себя [Турбин 1996: 88–89]. О «дурацких словах с отъеденными хвостами типа продмаг, завуч, домуправуу вспоминает Вас. Катанян [Книжное обозрение. 1997. № 31. С. 6].

Тоталитарные режимы единодушно дискредитируют ключевые слова культуры, ставят их под сомнение, отсюда обилие иронических кавычек у нацистов и незначительное количество утверждающих восклицательных знаков. Этот же режим рождает и ключевые слова своей эпохи. Об одном таком слове – халтура – рассуждает лингвист [Карцевский 1999: 34–38]. Много интересного расскажет не так давно изданный «Толковый словарь языка Совдепии» [Мокиенко, Никитина 1998].

Парадоксально, но факт: тоталитаризм поставил убедительный эксперимент, выявляющий неразрывную связь языка с мышлением. М.К. Мамардашвили объясняет это обстоятельство следующим образом: «В языке как таковом есть всё. Что бы вы ни помыслили, в том числе и новое, вы должны это новое назвать. Вы называете помысленное словом, а слово уже существует. И если представить, что наш язык, имеющий в себе всё, заполнился внеисторическими образованиями, этакими потусторонними блоками, то необходимо признать, что если я, например, что-то испытав, лично пережив, хочу сейчас это высказать, то я оказываюсь в ситуации, когда изображение этого моего высказывания уже существует. Более того, это изображение мне говорит: то, что ты помыслишь и почувствуешь, должно быть вот таким…. Опутывая нас словами-блоками, ирреальный мир начинает властвовать над нами, не имея на то никаких прав…» [Мамардашвили 1991: 50–51].