Читать «Мой папа – Штирлиц (сборник)» онлайн - страница 132

А вот среди названий ресторанов доминировало слово «кузин», настойчиво вызывая в памяти образ двоюродного брата Петьки, которого моя мама с рождения иронично называла «кузеном». И хоть со временем умные люди объяснили мне, что многочисленные «кузины» – это всего лишь разнообразные кухни (не в смысле посидеть, выпить и закусить с друзьями, а в смысле кулинарной традиции), звуковая ассоциация так крепко вцепилась в это слово, что многие годы, входя в ресторан, на котором красовалась вывеска «френч кузин», я неизбежно вспоминала своего отнюдь не французского братца, каким он был в три года – беленьким, синеглазым, всеми обожаемым мальчиком, которому я страшно завидовала.

Мне было пять лет, когда он появился в моей жизни из какого-то своего лучезарного далека и, сам того не ведая, лишил меня остатков душевного равновесия, хоть и до его появления я отнюдь не была солнечным зайчиком. С фотографии, помеченной «Январь. 1963 год», на меня смотрит полузадушенное шарфом существо в смушковой шубке со свисающими из рукавов варежками, в шапке, шароварах, валенках, с прилепленной фотографом к моему лицу чужой улыбкой и очень грустными глазами.

Помню, как смеялись взрослые, услышав процитированное мною стихотворение, которое я накануне услышала по радио:

Клюваю, бросаю, сам смОтрю в окно,

Как будто с тобою задумал одно,

Зову тебя взглядом и криком своим,

И вымолвить хОчу: давай улетим.

Им было смешно, они не понимали, как тесно моей душе в маленьком хилом тельце, как страдаю я от личной и физической несвободы. Одежда давила и шерстила, оставляя на теле рубцы и расчесы, волосы сбивались в колтуны, мыло щипало глаза, ногти обрамляли бахромы заусенцев, локти и коленки шершавились цыпками и ссадинами, глаза набухали ячменями, губы саднило от лихорадки.

Не освоившись еще в телесной оболочке, душа протестовала против физиологии. Я стеснялась слюней, соплей, поноса, рвоты. Обыкновенные физиологические отправления вызывали во мне омерзение. Чтобы не делать «этого», я крепилась до последнего, что нередко приводило к самым постыдным последствиям, а мамино уверение, что дедушка Ленин тоже «это» делал, вызвало оторопь недоверия. Я скорее перестала бы верить ей, чем поверила бы, что Ленин, как и все, снимал штаны и… бр-р-р-р-р.

Не меньший протест вызывал во мне и внешний мир. Я боялась похоронных процессий, темноты, пьяниц, электричек, собак, кошек и почему-то змей, которых отродясь не видела. Я ненавидела клопов, тараканов, мух, червей, жуков, комаров и даже муравьев, хотя, начитавшись басен «дедушки» Крылова, очень уважала их за то, что они «любят трудиться».

Жизнь тяготила меня. Чтобы избавиться от нее, я пристрастилась к чтению. В книжках жизнь казалась легкой, безопасной и притягательной. Я до дыр зачитала сказки и книжки с картинками, пока в шесть лет не посягнула на содержимое маминых полок. Однажды я поразила ее, умоляя отправить меня в колонию имени Первого мая. Взглянув на меня с суеверным ужасом, она спросила: «Ты что, Макаренко читала?» – и пришлось признаться, что да, читала, а потом выслушивать долгую лекцию о том, что созданная писателем жизнь колонии для малолетних преступников совершенно не похожа на реальность, во что я, естественно, тоже не поверила. Маме удалось переубедить меня лишь одним доводом: в колонию принимали детей, у которых не было родителей, и, чтобы меня туда приняли, надо было отказаться от нее, но мамочку свою я не променяла бы ни на какие сокровища в мире.