Читать «Иосиф Бродский. Вечный скиталец» онлайн - страница 57

Вода, наставница красноречья,

льется из ржавых скважин,

не повторяя ничего, кроме нимфы,

дующей в окарину,

кроме того, что она – сырая

и превращает лицо в руину.

Окарина – «род свистковой флейты» (СЭС). Поэт-эрудит любит отсылать нас к энциклопедиям. Кого-то, видимо, это тешит. Надо думать, не многих. На Западе, чьим примером принято у нас обольщаться, поэты давно уже пишут не для читающей публики, а лишь друг для дружки (так называемая «университетская поэзия»), иначе говоря, занимаются самоедством и тем, как говорится, живы. Зритель в театре, как известно, «голосует ногами». Подобное происходит и с читателем. Поэзия – особым, уникальным образом организованная речь, ограненная ритмом, рифмами. Известно: «Из песни слова не выкинешь». Без поэзии разрушается обыденная речь. В нашем словесном обиходе уже все дозволено – в падежах, ударениях, склонениях, окончаниях слов. Послушайте-ка радио и теледикторов…

«В тоске по столбам-в-этом мире-иль-ганнушкиным»

Но даже и не это главное. Когда в искусстве исчезает смысл, в сознании народа исчезает зримая грань между добром и злом; и в политике тогда тоже уже все дозволено. Между манифестами новаторов и ужасами столетия не абсолютная, но очевидная связь. «Мы призываем разрушить чистый русский язык (и) причинно-следственный образ мыслей», – заявлено в манифесте кубофутуристов 1913 года. Напрямую с августом 1914-го это не свяжешь. Но не разрушена ли напрочь связь «причин и следствий» в действиях, скажем, самого Малевича? Ярый оборонец и патриот, он, однако, всячески увиливает от мобилизации и фронта… Он и Маяковский, оба в эпатажных желтых кофтах, предпочитают агитировать «за войну до победного конца», ужиная в ресторанах и отсыпаясь на мягких перинах…

В страшную годину сталинской коллективизации крестьяне в живописи Казимира Малевича предстали пошло раскрашенными муляжами, лишенными не только глаз, губ и прочих аксессуаров лица, но и вообще лиц (вместо – пустой белый овал), а подчас и голов («Сенокос», «Голова крестьянина», «Девушки в поле»). Все это было как бы художественной аллегорией на тему столь ходкого в начале 30-х годов сомнительного тезиса Фейербаха насчет «идиотизма сельской жизни». Странно соседствуют в наше время на страницах иллюстрированных изданий эти изображения существ, лишенных всего человеческого, индивидуального, личностного, с помещенными подчас тут же воспоминаниями и статьями об ужасах раскулачивания…

Подробнее об этом я писал в моих книгах. Но короче и, пожалуй, выразительнее о том же сказал в стихах питерский поэт Евгений Рейн. Это о нем, кстати, сам Бродский писал: «Если у меня был когда-нибудь мэтр, то таким мэтром был он». Итак, стихотворение «Авангард»:

Это все накануне было,

почему-то в глазах рябило,

и Бурлюк с нарисованной рожей

Кавальери казался пригожей.

Вот и Первая Мировая,

отпечатана меловая

символическая афиша.

Бандероль пришла из Парижа.

В ней туманные фотоснимки,

на одном – Пикассо в обнимку

с футуристом Кусковым Васей,

на других – натюрморты с вазой.

И поехало, и помчалось —

кубо, эго и снова кубо,

начиналось и не кончалось

от Архангельска и до юга,

от Одессы и до Тифлиса,

ну а главное, в Петрограде.

Все как будто бы заждалися:

«Начинайте же, Бога ради!»

Из фанеры и из газеты

тут же склеивались макеты,

теоретики и поэты

пересчитывали приметы:

«Начинается, вот он, прибыл,

послезавтра, вчера, сегодня!»

А один говорил «Дурщилбыр!»

в ожидании гнева Господня.

Из картонки и из клеенки,

по две лесенки в три колонки,

по фасадам и по перилам

Казимиром и Велемиром.

И когда они все сломали,

и везде не летал летатлин,

то успели понять едва ли,

с гиком, хохотом и талантом

в ЛЕФе, в Камерном на премьере

средь наркомов, речей, ухмылок,

разбудили какого зверя,

жадно дышащего в затылок.