Читать «Сокрытые лица» онлайн - страница 229

Все это время – пока методичный тевтонец в своей ненасытности поворачивал воды, чтоб извлекать металл войны из нутра земли Старой Либрё; пока рушились империи; пока неизменные снега хоронили победы и поражения русских равнин; пока маскирующиеся люди пожирали друг друга, подобно плотоядным растениям в глубинах джунглей; пока происходило действие этого романа, роща юных пробковых дубов, что посадила Соланж де Кледа вослед балу графа Грансая, все росла. И выросла, ибо теперь каждое дерево уже не только догнало статью маленького мужчину – оно возмужало до маленького великана.

В последнее воскресенье, когда ближе к трем пополудни двое братьев Мартан шли рощей на вечернюю службу, старший сказал младшему:

– Дай-ка мне нож. Поглядим, какая тут у нас пробка. – Взяв здоровенный нож, который брат вынул из ножен, он подошел к дубу, что стоял примерно посреди рощи и был поменьше остальных. Сильно воткнул нож в мягко скрипнувшую кору, вырезал крупный прямоугольник, сунул пальцы обеих рук в верхний надрез – тот, что он сделал пошире, чтоб половчее было хвататься, и медленно и уверенно потянул на себя. Несколько секунд усилий, и кусок пробки постепенно отделился от ствола и наконец оказался у него в руках, целый, без единого разрыва. Таков был обычай с незапамятных времен – так сборщики пробки знали, что, когда придет время, в этих посадках можно собирать кору.

На том месте, с которого сняли кору, виднелась теперь будто уязвимая кожа – шелковистая, нежная, чувствительная, почти человеческая, не только из-за цвета, что был в точности как свежая кровь, но и оттого, что деревья эти, если содрать с них одежду пробки, поразительно напоминали тела обнаженных женщин с руками, воздетыми к небу в благороднейшем порыве, а в их смелых линиях и гладкости округлых рельефов стволов они походили на божественнейшие и идеально освежеванные анатомии в мире чувственного восприятия, но все же корнями прорастали глубоко в землю. Присутствия в пейзаже и одного оголенного пробкового дуба хватит, чтобы наполнить вечер благодатью.

Братья Мартан приехали в коляске на станцию Либрё – встретить графа Грансая, ребенка и канониссу, – и по сдержанности крестьян Грансай понял, что здесь к нему относятся враждебно. Пока ехали, он к тому же узнал, что Соланж де Кледа умерла в Мулен-де-Сурс всего неделю назад. Пранс открыл ему дверь с все тем же самоуничижительным, застенчивым видом, будто граф отлучался всего на ночь. И все же слезы струились в складках по обеим сторонам его носа.

– Мой старый добрый Пранс, – сказал он, – сколько же ты выстрадал и вынес!

– Все теперь кончено, – ответил Пранс скромно и, явно желая стряхнуть смущение таких излияний, торопливо отдал указания отнести багаж в комнаты, которые приготовил заранее.

Ребенок Бетки совершенно вымотался, и канонисса немедля уложила его в постель, а граф, только войдя в комнату, замер посередине, отсутствующе оглядывая каждый предмет мебели, и не понимал, что делать. Сколько он так простоял? Когда канонисса пришла объявить, что ужин подан, он вздрогнул и сказал:

– Пора бы уже сменить электрическую лампочку в этой комнате. Едва светит…

– Можно подумать, зима возвращается, – отозвалась канонисса, – слышите? Ну и ветер!

Устроившись в обеденной зале, граф смотрел, как суетится вокруг канонисса.

– А где Пранс?

– Ему нехорошо. Столько волнений – месье вернулся… да и стар Пранс! Но он все приготовил, я только подам.

Граф едва мог есть. Глаза его жгло. Каждый тонкий знак внимания, выказанный Прансом в приготовленных для него блюдах… В этой трапезе было все, что, как знал Пранс, граф любил более всего на свете. Как удалось ему сохранить лучшие вина? Mon Dieu! Как горько все это было сегодня на вкус! А канонисса все сновала туда-сюда. Ни на миг не спускала с него взгляда, но, хоть глаз ее и был внимателен, знал граф, что искра в нем подогревается злобой.

– Ну же, добрая моя канонисса, что это вы эдак все смотрите на меня? – спросил он ее к концу трапезы. – Не заслуживаю ли я жалости, как и все остальные? И не сдержал ли я слово – не привез ли вас назад, в любимую Либрё?

Канонисса оперла колено о стул и вперила в него злые глаза.

– Жалости? Вы? – проговорила она с внезапной свирепостью. – Жалость к графу Грансаю? – Она с пугающей улыбкой покачала головой.

– Что с вами такое, канонисса, как смеете вы говорить так со мной?

И тут, решив облегчиться раз и навсегда от всего, что носила она в сердце всю свою жизнь, канонисса не спеша обогнула стол и по жестокой случайности уселась рядом с ним на то же место, что несколько лет назад занимала Соланж де Кледа – в тот раз, когда имела случай здесь трапезничать.

Канонисса устроилась поудобнее, будто была тут одна, чуть раздвинула толстые ноги в полной расслабленности и самозабвенности, свойственным ей жестом подобрала край фартука и поднесла его к глазу, что слезился не меньше прежнего. Ее сгорбленная фигура, туго обтянутая старым шерстяным платьем с радужным отливом, как крылья мухи, затряслась от неудержимых повизгиваний смеха.

–  Segneur Dieu! Жалость к графу Грансаю! – Тут она помрачнела и добавила: – Мы вернулись в Либрё. Что нам осталось? Теперь только помереть тут.

И все же впервые в жизни Грансай был жалок. Он попытался рассердиться, но не смог даже сменить постыдное выражение своего болезненного лица. Его склоненная голова напоминала голое поле зимней Либрё, покрытое седой щетиной.

– Вам удалось всех обдурить, а вот от канониссы – никаких тайн. Князь Ормини… Фосере… – Канонисса затарахтела неумолимо, как судья, произносящий приговор.

Граф глянул на нее с ужасом, будто его собственная казнящая совесть пробудилась и воплотилась в канониссе.

– Да, сам знаешь, Грансай! А эта святая, Соланж де Кледа, этот небесный ангел, – ты убил и ее. Медленно-медленно-медленно – лишь тот, кто из породы Грансаев, может такое проделать. Ты сдирал с нее кожу, живьем, по клочку, все эти годы ее мученичества. А в конце, когда она подумала, что сделаешь ее счастливой, ты ударил ее ножом в самую середку ее благородной груди!

– Заткнись, канонисса! – хрипло прорычал Грансай.

– Деспот! Вот ты кто – кровь Жирардана! И за него вина тоже на тебе!

– Заткнись! Прочь с глаз моих, твое уродство ввергает меня в ужас, – заорал Грансай, а кулак его угрожающе стиснул голого Силена – стебель серебряного канделябра.

Но вместо того, чтобы подчиниться ему, канонисса лишь подсела ближе, встала коленями на стул, уперла локти в стол и, склонившись вперед, без всякого смущения показала зияющий вырез платья и бюст, глубоко вниз, и груди свои, истощенные, вытянутые и болтавшиеся, как у козы, но белые, как молоко.

– Ну нет, – сказала она вполголоса, жарко дыша ему прямо в лицо. – Я не покину красавца Грансая, и уж точно – покуда все тебе не скажу, все самое главное. Ибо страшнейшее твое преступление в том, что нет у тебя детей. Всегда в вашем роду за таким вот, как ты, следовал благодетельный сын, и лишь он мог бы искупить все зло, какое ты наделал на земле.

– Заткнись! Заткнись! Что ты об этом знаешь? Будет у меня наследник!

– Кто? – демонически воскликнула канонисса и вскинула руку, с издевкой ткнув в потолок. – Несчастный мученик, спящий наверху? Ты старый помешанный! Ты сделал из него калеку! И можешь кончить свои дни в тюрьме, если это обнаружат! Старый помешанный! Ты ничего не заслуживаешь. И имеешь только то, что заслужил. Ты был близок с утонченнейшими и красивейшими женщинами своего времени и не смог получить от них того, что любой крестьянин Либрё имеет с первого раза, – сына! А теперь не сможешь, даже если захочешь, потому что ты, считай, импотент. От твоей канониссы – никаких тайн. Но она ближе к твоему ложу, чем ты думаешь, и я знаю, что ты все еще мог бы иметь сына, но только от меня – да, от твоей канониссы!

– Кошмарная старая сумасшедшая! Я тебе устрою! Погоди у меня!

– Мне всего шестьдесят пять. Мне на взгляд дашь тысячу, потому что я жила рядом с тобой, а ты – пес. Но я все еще могу выносить ребенка и могу доказать, что говорю правду!

В этот миг в терзаемом исступленном уме Грансая, по-видимому, случилось странное: в глубине его гнева он вдруг оказался охвачен непостижимым влечением, родившимся в точности от всего того, что было в канониссе отвратительнее и мерзостнее прочего, – ее глаза, вечно обрамленные воспалением, словно рдеющими ранами, внезапно увиделись ему драгоценными, как у божества, из рубинов; ее злой слюнявый рот с кривыми зубами – потоком, что льется на колеса мельницы искушений, тянущий его в пропасть презренных желаний; пена в уголках губ, загустевшая желтовато-белым месивом, грезилась ему каплями афродизиака и ядовитого гноя. Пред ним в его действительности стоял устрашающий суккуб, сон, что преследовал его всю жизнь, претворенный в жалкой привычной плоти его канониссы. И то была не греза!

– Это Соланж де Кледа, навечно проклятая из-за меня, вошла в тело этого демона, моей канониссы, чтобы еще раз побыть со мной! Дьявол тебя забери! – взревел Грансай, угрожающе занося канделябр.

– Тварь! Это дьявол и привел меня сюда, и весь ад говорит с тобой моими устами!

– Сейчас ты получишь! – возопил Грансай в приступе ненависти. – Но ежели начну, буду бить сто раз, пока лицо твое больше не напомнит ни о чем человеческом.

Тут канонисса попятилась, однако продолжила сыпать оскорблениями, будто пытаясь увлечь его за собой, – и удалялась в конец коридора, к своей комнате. Граф, как лунатик, вошел туда вслед за ней, все еще с канделябром наперевес, грозя ей. Дверь за ними закрылась, и дальше послышались лишь два страшных удара, после которых наступила абсолютная тишина, в тысячу раз более зловещая, чем любой звук.

Похоже, примерно тогда проснулся Беткин сын – он вышел из комнаты, хромая, с костылем, в длинной ночной сорочке до самого пола. Он спустился на две ступени и, ничего больше не услышав, вернулся в постель. Могло показаться, что в этот час собаки Верхней и Нижней Либрё договорились залаять все вместе.

На следующее утро канонисса Лонэ, сидя в постели, плакала неудержимо. В обеденной зале граф Грансай, чья голова покоилась на эбеновой столешнице, только-только пробудился. Он будто постарел еще на несколько лет. Он поднялся и, опираясь на трость, побрел по длинному коридору, не остановившись у двери канониссы для утешения. Он поднялся к себе в комнату и сразу направился к балконной двери, отпер ее, шагнул наружу и уселся на маленькую каменную скамью, украшенную химерами. Сердце его сжалось при виде густой темной рощи юных пробковых дубов, что выросла в его отсутствие, и он не мог отвести глаз от воплощения его старой мечты.

В середине рощи он видел дуб, который Мартан-старший пометил в прошлое воскресенье. То был живой символ Соланж, замученной войной, освежеванной заживо миром, мертвой и похороненной за этими деревьями. Соланж Французская, груди камня живого, губы-жасмин! Сколько лет Грансай прожил в грезе, ожидая этого мига, когда вновь он увидит возлюбленную свою равнину Крё-де-Либрё, озаренную равнину! Он уже чувствовал, пока не видя: там, чуть повыше, над деревом, к которому упрямо прикован был его взгляд. Смутный грохот телег, левее, ближе к Мулен, подтверждал всю земную священную подлинность этой земли… Но вместо того, чтобы глянуть вверх, граф Грансай опустил голову и сокрыл лицо в ладонях.