Читать «Два века о любви (сборник)» онлайн - страница 45

«Губы заледени…»

Губы заледени,

Сердце мое обесслёзь,

Эльма гаси огни —

Наши пути врозь.

Наши шаги – вспять,

Наши глаза – ниц.

Дай мне тебя проморгать

Судорогой ресниц.

«малокровными губами…»

малокровными губами

ты шепнула между нами

все закончено дружок

пригуби на посошок

мэри мэри мы ж не звери

две последние недели

я одной тобой болел

ложным крупом черным сапом

ддт и раундапом

синь как синька бел как мел

я любил тебя паскуда

на губе твоей простуда

безразличье в злом зрачке

бессердечная гёрлица

что ж не перестанет биться

рыбка сердца на крючке

«на безымянной высоте…»

на безымянной высоте

где мы невольно оказались

нет мы друг друга не касались

но жарились и извивались

как угри на сковороде

слов отлетевшая листва

напрасно шлёпалась под ноги

но изнутри меня едва

не разорвали бандерлоги

желанье смять тебя в руках

упырно высосать упорно

всю робость девичью и страх

чтоб мне всю ночь была покорна

но я телился и мычал

то зажигался то молчал

то битый час тянул резину

патруль мигалкою сверкнул

электровоз во тьме икнул

и месяц осветил дрезину

но вот закончились слова

и отвинтилась голова

и неожиданно упала

мой поцелуй был смел и груб

я в темноту раскрытых губ

вонзил пылающее жало

когда утих призывный гул

ты выдохнув сказала то-то ж

и долго сок из нас тянул

луны трёхмесячный зародыш

Татьяна Аинова, Киев

Игры света

Когда я гашу свечу,

мне светят твои глаза.

И я мерцаю в ответ

родинками на теле.

Тогда уже всё равно —

ты рядом со мной или за

две тысячи толстых стен от моей постели.

Тяжёлый дневной фонарь

заброшен за край земли.

И спущены с облаков

невесомые сходни —

чтоб те, чьё зренье мудрей, наблюдать могли

в замочные скважины звёзд

чудеса Господни.

Когда сквозь померкший свет

свечи на смертном одре

проявится свет иной золотым сияньем,

он выжжет нашу любовь —

за привкус приставки «пре»,

за то, что она была

иногда деяньем.

Ретро

Любовь, от которой родятся стихи, а не дети,

пока не подсудна как вид половых преступлений.

Но рвёт, как в лесу паутину, все нитки в сюжете,

чтоб первой уйти, а потом оказаться последней.

Роскошно, печально живёт одиночество в теле —

не ровня душе, но с душой разлучить его нечем.

Счастливцев, его изгонявших вдвоём из постели,

всегда подменял одинокий огромный кузнечик.

И вот мы взрослеем, впадая в себя, как в немилость.

И сад свой растим, утешаясь плодами молчаний.

И страшно спросить: неужели и это приснилось —

то лунное эхо, когда ты звонил мне ночами?

Сквозь сны проползаю змеей, мимо жизни. Но словно

и мне обещала нелепая эта кривая —

очнуться в любимых руках беспредельной, как слово,

под масками несовершенства себя не скрывая…

А впрочем, я помню, что всякое ложе есть лажа.

А впрочем, я знаю: никто и ничто мне не светит.

За нас – чем стыдней, тем бессмертней – на белое ляжет

любовь, от которой родятся стихи, а не дети.

«Радуясь, что это безответно…»

Радуясь, что это безответно,

наблюдаю косо из-под чёлки

за интимной жизнью речки, ветра,

пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.

Стульев белорёбрые скелеты

жмутся к посетителям кафешки…

Под любые мизансцены лета

у меня в душе найдутся флешки —

лета, раздобревшего по-бабьи

и почти что пройденного мимо.

А во мне от баб – ни килобайта:

молоко моей любви незримо.

Маскируясь голосом и тенью,

наскоро приклеенной к подошве,

я нечасто надеваю тело,

чтобы не изнашивалось дольше.

Лучше говорить «оно не-сносно»,

стряхивать брезгливо блёстки лести,

лишь вдвоём с любимым, словно сосны,

не сливаясь с фоном мелколесья.

А пейзаж разлуки засекречен,

чтобы возвращаться в прежнем теле

и меняться флешками при встрече,

потому что душами – смертельно.

Всё, что незабвенно, повторим, а

что не вспомним – сочиним по-новой.

Молоко моей любви незримо,

но испивший – не хотел иного…