Читать «Два века о любви (сборник)» онлайн - страница 42

«Странное помнится: худенек, угловат…»

Странное помнится: худенек, угловат,

в чёрном костюме, маленький – помнится.

Лампочка гаснет, сколько там киловатт,

и растворяются профиля пол-лица.

Из коридоров тёмных, конфетных снов

тоненьким голосом детство поёт, поёт.

Тот ли ты, мальчик? Мальчик настолько нов,

что непонятно, как его узнаёт

девочка. И говорит, закусив губу:

кто бы ты ни был нынче – побудь со мной.

…Чёрные кудри косо лежат на лбу.

И свитерок, на молнии, шерстяной.

Александр Кабанов, Киев

«Вот мы и встретились в самом начале…»

Вот мы и встретились в самом начале

нашей разлуки: «здравствуй-прощай»…

Поезд, бумажный пакетик печали, —

самое время заваривать чай.

Сладок еще поцелуев трофейный

воздух, лишь самую малость горчит…

Слышишь, «люблю», – напевает купейный,

плачет плацкартный, а общий – молчит.

Мир по наитию свеж и прекрасен.

Чайный пакетик, пеньковая нить…

Это мгновение, друг мой, согласен,

даже стоп-краном не остановить.

Не растворить полустанок в окошке,

не размешать карамельную муть.

Зимние звезды, как хлебные крошки,

сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть…

«Непокорные космы дождя, заплетенные, как…»

Непокорные космы дождя, заплетенные, как

растаманские дреды, и сорвана крышка с бульвара,

ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках,

на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара.

Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму,

круг за кругом спускается на карусельных оленях,

я тебя обниму, потому что ее обниму,

и похожа любовь на протертые джинсы в коленях.

Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх,

собирали кизил и все время молчали о чем-то,

голышом загорали на пляже в песочных часах,

окруженные морем и птичьим стеклом горизонта.

И под нами песок шевелился и, вниз уходя,

устилал бытие на другой стороне мирозданья:

там скрипит карусель, и пылают часы из дождя,

я служу в луна-парке твоим комиссаром катанья.

««Кровь-любовь», – проскрипела кровать…»

«Кровь-любовь», – проскрипела кровать,

«кровь-любовь», – рассердилась таможня,

«кровь-любовь», – так нельзя рифмовать,

но прожить еще можно.

Пусть не в центре, пускай на краю

бытия, не в портянках атласных —

восклицательным знаком в строю

русских букв несогласных.

Кровь-любовь, благодарность прими

от компьютерных клавиш истертых,

и за то, что остались людьми,

не желая расфренживать мертвых.

Кровь-любовь, не дается легко

заповедное косноязычье,

но отшельника ждет молоко:

утром – женское, вечером – птичье.

«Чадит звезда в стеклянном саксофоне…»

Чадит звезда в стеклянном саксофоне,

изъезжен снег, как будто нотный стан,

косматая Казань, у января на склоне,

зубами клацает: та-та-та-татарстан.

Для нас любовь – количество отверстий,

совокупленье маргинальных лож,

твой силуэт в пальто из грубой шерсти —

на скважину замочную похож,

и полночь – заколоченные двери,

но кто-то там, на светлой стороне,

еще звенит ключами от потери,

та-та-та-та-тоскует обо мне.

Шампанский хлопок, пена из вискозы,

вельветовое лето торопя,

не спрашивай: откуда эти слезы,

смотрел бы и смотрел бы сквозь тебя.