Читать «Закат и падение Римской Империи. Том 1» онлайн - страница 221

Рис. Оденат.

Голос истории, который нередко бывает отголоском или ненависти, или лести, винит Шапура в том, что он надменно злоупотреблял своими правами завоевателя. Рассказывают, что будто закованного в цепи, но вместе с тем облаченного в императорскую мантию Валериана выставляли напоказ, как живое изображение павшего величия, и что всякий раз, как персидский монарх садился на коня, он ставил ногу на шею римского императора. Шапур оставался непреклонным, не­смотря на то что его союзники не раз убеждали его не пола­гаться на неизменчивость фортуны, остерегаться новых на­падений со стороны римлян и сделать из своего знаменитого пленника залог мира. Когда Валериан испустил дух под этим бременем позора и скорби, его кожу набили соломой, прида­ли ей формы человеческого тела и выставили в самом знаме­нитом из персидских храмов, где она сохранялась в течение многих веков; это был более правдивый памятник триумфа, чем все фантастические бронзовые и мраморные трофеи, ко­торые так часто воздвигались римским тщеславием.

Все эти подробности очень поучительны и трогательны, но в их достоверности можно усомниться. Дошедшие до нас письма восточных государей к Шапуру, очевидно, поддель­ны, и было бы неестественно допустить, чтобы монарх, имевший столь высокое о себе мнение, захотел, даже в лице своего соперника, публично унижать царское достоинство. Впрочем, независимо от того, как обходились с несчастным Валерианом в Персии, нам по меньшей мере достоверно из­вестно, что единственный римский император, попавший в руки неприятеля, до самой смерти влачил свою жизнь в пле­ну без всякой надежды на спасение.

Император Галлиен, давно уже тяготившийся цензорской взыскательностью своего отца и соправителя, принял изве­стие о постигших его несчастиях с тайным удовольствием и с явным равнодушием. "Я знал, - сказал он, - что мой отец смертен, а так как он вел себя, как прилично храброму чело­веку, то я доволен". В то время как Рим оплакивал жалкую участь своего государя, раболепные царедворцы превозноси­ли грубое равнодушие его сына как доказательство герой­ской и стоической твердости. Нелегко описать ветреный, изменчивый и непостоянный характер, которому Галлиен дал полную волю с той минуты, как он сделался единствен­ным хозяином империи. Благодаря живости своего ума он успевал во всем, за что бы ни взялся, а так как его уму недо­ставало здравого смысла, то он брался за все искусства, кро­ме искусства вести войну и управлять государством. Он был мастером в различных интересных, но бесполезных науках; он был находчивый оратор, изящный поэт, искусный са­довник, отличный повар и самый негодный государь. В то время как серьезные государственные дела требовали его присутствия и внимания, он вел беседы с философом Плотином, тратил свое время на пустые или безнравственные развлечения, готовился к своему посвящению в греческие мистерии или просил для себя места в афинском ареопаге. Его чрезмерная роскошь казалась оскорбительной насмеш­кой над общей нищетой, а смешная пышность его триумфов заставляла еще глубже сознавать всю тяжесть общественных бедствий. Беспрестанно получавшиеся известия о вторже­ниях, поражениях и восстаниях он принимал с беспечной улыбкой и, указывая с притворным презрением на какой-нибудь местный провинциальный продукт, небрежно спраши­вал: неужели Рим погибнет, если ему не будут доставлять полотно из Египта или материи из Арраса? Впрочем, в жиз­ни Галлиена изредка бывали непродолжительные промежут­ки, когда он приходил в ярость от какой-нибудь обиды и вне­запно превращался в неустрашимого воина и жестокого ти­рана; но это продолжалось лишь до тех пор, пока он, насы­тившись кровью или утомившись от оказываемого ему соп­ротивления, незаметно возвращался к свойственным его характеру мягкости и беспечности.