Читать «Код Маннергейма» онлайн - страница 14

Чуть далее по улице расположился уже настоящий базар. Прямо на земле были устроены пирамиды из дынь и арбузов, кучи винограда всевозможных размеров и оттенков, возы яблок — знаменитого александровского апорта. Яблони растут здесь повсеместно, весь город — целый яблоневый сад. Крупные, иные с голову ребенка плоды, прекрасного пурпурового цвета, необыкновенно ароматные и сочные. Воз апорта стоит восемь гривен, сотня — восемь копеек. Екатерина рассказала, что через месяц, в пик сбора урожая яблок, всюду по обочинам дорог будут гнить кучи никому не нужных прекрасных плодов. Тут же торговали яблочным вином, своеобразным местным портвейном, пастилой и порошком — тоже местной придумкой: растворяя его в кипятке, можно получить чудесный яблочный кисель.

Среди разноголосого шума выделялись хриплые музыкальные аккорды, и когда мы подъехали ближе, то стало возможным узнать в них модный в прошлом году вальс «На сопках Маньчжурии». Ручку стоявшей на деревянной подпорке шарманки вращал одноногий инвалид в потрепанном мундире. На груди его зеленой драгунской куртки серебрился солдатский Георгиевский крест. Мы остановились подле уличного музыканта, я спешился. Старый вояка, как мог в своем инвалидном положении, попытался встать «во фронт». Я положил в кружку, укрепленную на верхней полке шарманки, пятирублевую ассигнацию.

— Спасибо, ваше высокоблагородие, — сказал старый драгун и отдал мне честь.

Я сел в седло и, взглянув на свою спутницу, заметил, что Екатерина Михайловна плачет. Она отвернулась, утерла платочком глаза и рассказала, что в 1905 году под Мукденом погиб ее жених — есаул Митенька Анненков. Что я мог сказать в утешение прекрасной женщине, которая так мне нравилась? Мы оба печально умолкли, вспоминая погибших на японской войне близких людей. Вращал ручку одноногий инвалид, шипела старая рассохшаяся шарманка, и над пыльной Торговой улицей Верного звучал вальс, как будто оплакивая российских солдат и офицеров, похороненных на чужбине.

Наше грустное единение разрушил стук копыт. На улице показался казачий разъезд, возвращавшийся, судя по запыленному и измученному виду, из неблизкой командировки. Меж коней шли, связанные веревкой, несколько кыргизов. Худой, высушенный безжалостным солнцем, есаул — командир отряда, — поравнявшись с нами, поклонился и отдал честь. Екатерина обратилась к нему, называя Гришей. Он рассказал, что отряд его двое суток лавой гнался за знаменитым в Семиречье разбойником Зарифом, но тот, приняв бой, вновь умудрился уйти в сторону китайской границы тайными горными тропами. Нескольких кыргизов из его шайки удалось захватить. Гриша просил Екатерину Михайловну в ближайшие дни не отправляться в горы без надежной охраны.

Отряд двинулся дальше — казаки от безмерной усталости раскачивались в седлах. Грязные и пыльные, в разодранных халатах, босые, со сбитыми в кровь ногами пленники злобно и затравленно озирались на окружившую конвой толпу. Я вдруг спиной ощутил не менее злобный, чем у кыргизов, острый и колючий взгляд. Несмотря на жару, в позвоночник мне будто впились ледяные иглы. Тронув своего верного Талисмана, я исподтишка обернулся. Неподалеку от нас остановилась пролетка. Один из седоков — европеец, в тропическом костюме и пробковом шлеме офицера британского колониального корпуса, — глядя на меня, что-то говорил сидящему рядом азиату в засаленном полосатом халате, зажавшему между коленей новенький английский карабин. Меня поразил его обритый наголо череп — казалось, жгучие солнечные лучи не причиняют кыргызу никакого беспокойства. Недоумевая, чем я мог вызвать столь сильное недовольство этой своеобразной компании, я взглянул на Екатерину и понял, что она их тоже заметила.