Читать «Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа» онлайн - страница 52

Утром 12 февраля никому не хотелось подниматься. Желудки прилипали к позвоночнику, в головах царила пустота. Сил не осталось вовсе. Первым встал Федорчук и побрел в машинное отделение, где долго гремел какими-то железками, а потом вернулся с неплохой, в принципе, новостью. Ему удалось скачать из двигателя еще полведра воды. Правда, с повышенным содержанием солярки. И это все, больше там не осталось никакой жидкости.

– Ничего, – прошептал Ахмет. – Отлично, Вовка. Если до сих пор не отравились, то уже не отравимся. Наши желудки и рыбу «фигу» стерпели бы, зря мы позволили этому кровопийце ее выбросить.

– Сейчас бы уже витали в заоблачных сферах, – вялым эхом отозвался Полонский и тоже куда-то побрел.

Впрочем, вернулся он быстро с тюбиком пасты и ополовиненным зубным порошком, на упаковке которого был изображен жизнерадостно улыбающийся малыш. Как-то приторможенно парень расстелил на столе газету со статьей о приоритетных направлениях деятельности партии на сельскохозяйственном фронте, выдавил на нее четырьмя горками все, что было в тюбике. Зубной порошок рассыпать не стал, просто раскрыл его и положил четыре ложки.

– Кушать подано, прошу к столу, товарищи солдаты, – безжизненно пробормотал он. – Второй раз не приглашаю. Кто не успел, тот не съел.

Зубная паста имела отвратительный вкус. Организм слюну почти не вырабатывал, вязкая масса прилипала к небу, и приходилось отлеплять ее языком. Порошок пошел немного лучше, благодаря консистенции, а не вкусу.

– А зубы чем будем чистить? – мрачно спросил Серега.

– Чем хочешь, – фыркнул Филипп. – Если помрем, их вообще не надо чистить.

После странного завтрака Ахмет доковылял до бака с чистой питьевой водой и оценил на глаз содержимое. Литра четыре, дней на шесть умеренного потребления. Потом он заглянул в ведро с мазутной жижей. Примерно пара литров, нормально. Плюс «свежие» полведра, доставленные Вовкой. Жить можно. При условии, что без еды человек протянет месяц, а без воды – и трех дней не продержится. Плюс конденсат, создающий хоть какую-то иллюзию утоления жажды.

– И почему мы лед и снег так плохо собирали? – задался резонным вопросом Серега. – Ну, тогда, в первые дни. Сколотили бы ящик, обтянули брезентом – на год бы воды набрали.

– Мешало непонимание того, что эта волынка затянется до бесконечности, – неохотно отозвался Филипп. – Ты сам в это верил? Лично мне бы и в голову не пришло. Либо погибнем в шторм, либо спасемся – третьего варианта не возникало.

– Да нет, мысль как раз была, – признался Ахмет. – Посидела, как говорится, и ушла. Суеты в те дни было много: холод, шторм, плавучесть судна нужно было поддерживать. А потом вдруг резко стало тепло, и все растаяло. С имеющейся водой мы пару недель еще продержимся, умереть не должны, а вот что касается продуктов питания… – Ахмет тоскливо замолчал, поднялся и побрел к хозяйственному шкафчику, где оставался запас парафиновых свеч и пара коробков спичек.

Он вернулся с большим куском хозяйственного мыла, водрузил его посреди стола и сел. Взоры присутствующих уперлись в примитивное моющее средство.

– Ты приказываешь? – поинтересовался Филипп, кадык которого скакал пулеметными очередями.

– Я даже не рекомендую, – слабым эхом отозвался сержант, щелкнул перочинным ножом и отрезал небольшой кусочек. – Насколько знаю, мыло, в сущности, не ядовито, но никакой питательной ценности не представляет.

– Животные и растительные жиры, жирные кислоты и большое количество щелочей, – вздохнул Полонский. – Имеется расхожее заблуждение, что хозяйственное мыло готовят из собак, но на самом деле его получают посредством охлаждения мыльного клея.

Внимательно прослушав короткую лекцию, Ахмет сделал постную мину и пробормотал:

– Ну, ради мира на земле.

Он отправил кусочек в рот, долго и тщательно жевал, а когда проглотил, насилу сохранил невозмутимость и даже небрежно усмехнулся. Пена из горла вроде не шла, и биться в падучей сержант не собирался. Мысленно помолившись, солдаты приступили к трапезе.

После завтрака установилась тягостная «минута молчания», исполненная вселенской скорби.

Федорчук опустил глаза, посмотрел на свой разлезшийся носок сапога, меланхолично пробормотал:

– Сапог есть просит.

– Я бы тоже чего-нибудь поел, – в тон отозвался Полонский.

– Ладно. – Ахмет вздохнул и как-то подобрался.

Судя по напрягшемуся кадыку, он принял выстраданное решение.

– Все мы уже об этом думали, но застенчиво помалкивали. Наступил тот самый крайний случай. Снимайте ремешки со своих часов.

Солдаты молча повиновались, снимали часы, вытягивали тонкие кожаные ремешки. Ахмет проделал то же самое. Часы у солдат, отслуживших полтора года, не отличались изяществом и добротностью, но ремешки были качественные, из натуральной кожи. Все снятое улеглось в кучку посреди стола.

– Все сняли? – насупился Ахмет. – Теперь ремни снимайте.

Сняли лишь Серега и сам сержант. Остальные уже давно отказались от формы по уставу, их ремни валялись в углу. Сержант не поленился, прогулялся за ними. Кучка на столе сделалась выше. Он повертел головой, вооружился ножом и полез в нишу, где лежала сломанная рация. Аккуратно срезал с нее ремень, удовлетворенно похмыкал, обнаружив, что он тоже изготовлен из натуральной кожи, добавил в кучу.

– Снимайте сапоги.

Никто не возражал. Сходить с ума, так по-крупному. Люди стаскивали с себя обувку, разматывали задубевшие портянки. Их не стирали, наверное, неделю. Четыре пары сапог выстроились в одну линию. Ахмет отправился бродить по судну и вскоре начал выбрасывать из помещений команды старую обувь: резиновые сапоги, галоши, кеды, три пары рваных кирзачей.

– Кеды и резину – на ноги, – распорядился Ахмет. – Остальное – в кучу.

Через пару минут он удовлетворенно обозрел семь пар сапог, построенных в ряд, кучку изделий из натуральной кожи на столе.

– Прошу любить и жаловать, товарищи солдаты. Это наша еда.

– Неужели? – вздохнул Филипп. – Что-то не похоже.

– Это деликатес, – кивнул Ахмет на стол. – Выделанная свиная кожа. Практически мясо. Или сало, если угодно. С сапогами хуже. – Он скептически поглядел на стройный ряд армейской обуви. – Всего лишь кожзаменитель.

– Банальная кирза, – пояснил Полонский. – Впервые изготовлена в России неким Михаилом Поморцевым в начале текущего века. Сапоги давно уже не делают из настоящей кожи. В лучшем случае это многослойная ткань, пропитанная эмульсией из канифоли, парафина и яичного желтка.

– Будем считать, что это кожа, – поморщился Ахмет. – И не надо умничать, не поможет. Их нужно просто дольше готовить. Скучно выглядите, товарищи бледные спирохеты. – Он критично обозрел своих подчиненных. – Предпочитаете умереть, чем есть вонючие сапоги? Это ущемляет ваше достоинство? А здесь еды, между прочим, немало. – Сержант широким жестом обвел «продуктовый склад». – Недели на две, это как минимум. Сытости не обещаю, но силы поддержим. – Ахмет откашлялся, подкорректировал тональность речи. – Приказываю сломать ненужную перегородку между каютами, все деревянные элементы порубить на дрова. К спичкам относимся крайне бережно. Растопить печку с одной спички и сегодня ее уже не тушить. Натаскать в таз морской воды, дать сапогам откиснуть и тщательно их вымыть. Разрезать на куски, отделить подошвы и выварить гуталин. Предупреждаю, процедура долгая. Лучше не халтурить, самим же придется есть.

– Ахмет, мы же загнемся, если это сделаем, – пролепетал Филипп, и остальные молчаливо с ним согласились.

Физический труд становился проблемой.

– Хорошо, объявляется второй завтрак, – пошел на уступку Ахмет. – Смотрите внимательно, как это делается. И успокойтесь, сырую кожу есть не заставлю. Второй завтрак будет горячим.

Пока закипала морская вода на печке, он отрезал половинку от собственного поясного ремня, покрошил ее на полосы сантиметра по два шириной, после чего бросил в кипящую воду. Наблюдательный человек мог бы заметить, что сержант насилу сдерживал позывы к рвоте. До последнего дня он оттягивал удовольствие отправить в пищу ремни и сапоги, надеялся на рыбалку и на химерическое судно. Терпеть дальше было невозможно. Люди находились на грани голодного обморока, после него могли начаться необратимые процессы. Он выкладывал сварившееся блюдо в алюминиевые миски. Каждому досталось по пять кусочков – весьма увесистая порция. Внешне ремень оставался самим собой, только заметно разбух. Жевалась кожа с трудом, имела пронзительный привкус, сравнить который было не с чем, да никто и не собирался это делать. Народ безмолвствовал, монотонно двигал челюстями. Было неловко, даже стыдно. Бойцы натужно проглатывали кожу, размельченную зубами, тянулись к следующему кусочку. Никто не жаловался, хотя восторженных отзывов тоже не поступало.

– Жалобная книга есть? – поинтересовался Филипп, первым умявший свою порцию. – Хочу оставить уничижительный отзыв. Хотя в целом нормально. Не трюфели, конечно, и не картошка с селедочкой… А чай?

– Будет вам чай, – проворчал сержант. – Холодный, с соляркой, с сушками. Вообще-то господ и прислуги здесь нет, каждый обслуживает себя сам. Вы знаете, сколько можно налить.

Впервые за несколько дней у бойцов в желудках что-то появилось. Чувство было непривычное, изжога обосновалась за грудиной. Весь день они заготавливали дрова, круша «ненужные» перегородки движимого социалистического имущества. Пилили ножовкой жесткие ломающиеся сапоги, резали их на мелкие, примерно равные фрагменты. Две пары по распоряжению Затулина оставили в целости, в качестве неприкосновенного запаса. После того как сапоги были отделены от подошв и разделены на мелкие части, кучка «съедобного» сделалась какой-то скудной. Но все равно это было лучше, чем ничего. Получившийся продукт долго вываривали, чтобы избавиться от въевшегося в кирзу обувного крема, делили на порции, заворачивали в газеты. Впервые за много дней солдаты перешли на двухразовое питание.

В восемь вечера, когда от усталости уже мутило, сержант объявил подготовку к ужину. Варить кирзу вторично было бессмысленно, она в любом случае осталась бы жесткой. Солдаты сгрудились у печки, недоверчиво взирали на его священнодействия. Никто не замечал, как по лбу струится пот, а гимнастерки прилипают к спинам. Железным прутом Ахмет разравнивал тлеющие угли в печке, потом раскладывал на них кусочки кирзы. Он сосредоточенно смотрел, как они чернеют, сворачиваются, превращаются во что-то похожее на древесный уголь. Он успевал их выбрасывать, пока они не превратились в откровенные угольки, укладывал новые. Кирза хрустела, рассыпалась на зубах, имела отвратительный горький вкус и кое-как глоталась. Ахмет отлучился в машинное отделение, вернулся с банкой вязкой субстанции коричневого цвета.

– Солидол, – объяснил он тем, кто плохо понимал. – Для смазки механизмов в условиях повышенной влажности. Используется также в садоводстве и в лечебных целях. Предлагаю обмазать кирзу, чтобы легче глоталась.

Глоталось действительно легче, но вкуснее от этого кирза не становилась. Люди плевались, отхаркивались.

– Не нравится еда? – усмехался Ахмет. – В таком случае, товарищи военнослужащие, советую умерить свои запросы.

Под утро у Полонского скрутило живот. Он стонал словно роженица в палате. Товарищи всполошились, зажгли свечи. На Филиппа было жалко смотреть. Парень почернел, козлиная бородка торчала клином, глаза вылезали из орбит. Он держался за живот, словно не выпускал оттуда демона, рвущегося на волю.

– Филипп, ты что? – Ахмет посветил ему в лицо.

– Болею, – натужно прошептал Полонский. – Хреново мне.

– Молод ты еще болеть, – укорил его сержант.

– Ничего и не молод. – Солдат облизал губы. – Я в этом корыте лет на сорок постарел. Возраст на желудок давит, Ахмет. Старость не за горами.

– Эй, вы там!.. – Затулин покосился в темноту. – Принесите ему на старости стакан воды. Вернее, полстакана. И таблетку от желудка.

– Точно! – Полонский затрясся в истеричном хохоте. – Тащите таблетку от желудка. Пусть он развалится к чертовой матери. От него и так уже ничего не осталось.

– Аспирин пойдет? – деловито осведомился Серега, роясь в аптечке.

– Пойдет, – прошептал Полонский. – Мне уже любая хрень годится.

– Ничего, боец, – успокаивал его Федорчук. – Время вылечит, все в порядке будет.

– Конечно, вылечит, Вовка. – От нестерпимой боли у Полонского разыгралось чувство юмора. – Мертвым, знаешь ли, хворь вообще по барабану.

Его накормили таблетками, дали попить воды. Он успокоился, откинул голову. Рези в желудке стали терпимыми.

– Спасибо, друзья, – едва прошептал парень. – Вам воздастся за вашу доброту. Нет, действительно, завтра или послезавтра, но точно воздастся.

Наутро ничего не воздалось. Солдаты вырастали сумрачными призраками из надоевших «могил», умывались соленой водой, вяло обсуждали последствия вчерашнего ужина. Ахмет объявил, что сегодня бойцы тоже вправе рассчитывать на завтрак, и принялся растапливать печку. Федорчук и Серега оживились, уселись за стол, стали ждать. Серега перелистывал солдатскую книжку, удостоверение личности, которое обязан иметь каждый военнослужащий. Федорчук достал свою, извлек из нее замызганные фотографии и стал совать их Сереге. Мол, глянь, это я, а вот родители.

– Снова сапоги на завтрак, – патетично простонал Полонский, отклеиваясь от подушки.

Он поднялся самым последним, блуждал по кубрику, спотыкаясь о баки и тазики, бормотал, что после вчерашнего заболел агрессивной формой лунатизма и к нему лучше не подходить. Убивать товарищей вроде не за что, но так хочется!

– Ожил. – Ахмет ухмыльнулся, водружая котелок на печку. – Теперь жить будет. Хотя какая это, к лешему, жизнь.

– А это я с женой в нашем саду. – Федорчук совал Сереге фотографию. – Но на меня не смотри, фото плохо получилось.

– Это ты плохо получился, – ядовито проурчал Филипп, подглядывая Вовке через плечо. – Ого, да на фото, я так понимаю, еще и твои нерожденные дети?

– Какие дети? – забеспокоился Федорчук. – Нет здесь никаких детей. У меня вообще нет детей…

– А у жены в животе что?

– Живот…

Хрюкнул Затулин, едва не опрокинув котелок. Федорчук обиделся.

Полонский не стал извиняться, рухнул на свободную табуретку, плаксиво вздохнул и заявил:

– Ладно, товарищи солдаты, будь что будет. Сапоги так сапоги. Тащите ваши изысканные деликатесы. Помирать так с музыкой.

– Умываться не пойдешь? – покосился на него Серега.

– Когда-то я умывался, – вздохнул Филипп. – Потом мне это надоело. А знаете… – Он на минутку задумался. – В принципе, если не считать моего взбунтовавшегося желудка, самочувствие нормальное. Такое ощущение, будто вчера мы действительно что-то съели.

В этот день узники дрейфующей баржи доели остаток командирского ремня и уничтожили половину первого сапога. Желудки временами возмущались, но в итоге махнули рукой на своих обладателей. А ночью парни проснулись от жуткого грохота! Разверзлись хляби небесные прямо над баржей, свирепствовал гром, сильный дождь стучал по палубе.

– Подъем, золотая рота! – приказал Затулин. – Хватайте тазики, миски, живо наверх. Собираем дождевую воду!

Возбужденные солдаты бросились кто куда. Было много шума, лишних движений, восторженных отзывов о погоде, сделавшей ребятам такой роскошный подарок. Шторм разгуляться не успел. Просто подошла одна-единственная туча и устроила локальное светопреставление. Сверкали молнии, дождь стоял косой стеной.

– Я же говорил, что воздастся! – Филипп радостно рассмеялся. – Вот и воздалось, так вас растак!

Солдаты падали на палубу, подставляли лица тугим струям, стонали от наслаждения, жадно глотали сладковатую дождевую воду.

– А ну, не лежать мне тут! – разорялся Затулин. – Воду собирайте, ленивцы! Подъем, за работу!

Парни бросились расставлять посуду на палубе. Серега заковылял к рубке, с которой вода стекала сплошной струей, поскользнулся и загремел. Ведро, словно знамя, выпавшее из рук убитого героя, перехватил Федорчук, подставил под струю. Дождь закончился так же внезапно, как и начался. Светопреставление оборвалось. Ветер прогнал излившуюся тучу, и на иссиня-черном небе зажглись звезды. Солдаты стонали от разочарования. Они успели напиться до отвала, но воды набрали немного. Бойцы ползали по палубе, волоча вздувшиеся животы, слизывали влагу с ржавого настила, потом сливали воду в ведра, подсчитывали прибыль. Набралось полтора ведра – лучше, чем ничего, но вышло бы больше, успей они среагировать раньше.

– Ничего, мужики, ничего, – оптимистично бурчал сержант. – Живы будем, не помрем. Не последний дождь – еще соберем.

Но, к великому огорчению, этот дождь оказался последним. В районе, куда их сносило, стоял сухой безветренный сезон. Проснувшись утром, они обнаружили, что палуба раскалилась докрасна, а на небе – ни облачка. На море царствовал мертвый штиль. Температура поднималась неуклонно. По-видимому, баржа входила в тропические широты. Находиться на солнце было невозможно, снова просыпалась жажда. В кубрике тоже не было спасения. Дважды в сутки приходилось затапливать печь, и во внутренних помещениях царила убийственная влажная парная. Недостатка в растопке не было. Полонский, то ли в шутку, то ли всерьез, предложил разобрать рубку, внутренняя обшивка которой почти полностью состояла из дерева. Норму потребления воды немного подняли, но через несколько дней ее опять пришлось понизить. Заканчивался запас, собранный в грозу.

По ночам ребята перемещались на палубу, спали под звездами. Здесь было не жарко и удобнее. Днем они забирались в трюм, где устроили себе еще одно лежбище, благо недостатка в матрасах и покрывалах не было. Только ради приготовления пищи бойцы тащились в кубрик.

Излишне говорить, что за все эти дни на горизонте не возникло ни одного суденышка. Полонский недоумевал: где все? Из зоны стрельб баржа давно ушла, да и срок, отпущенный советским правительством, уже истекал. Не может такого быть, чтобы суда не бороздили просторы Тихого океана. Течение Куросио, возможно, и не подарок, но разве могут от него отклоняться судоходные пути, если оно пересекает половину океана? Куда несет баржу? В Мексику? В Чили? До Америки еще хлебать и хлебать. Ребята несколько раз успеют умереть от голода и жажды.

Но факт оставался фактом – баржа в океане под раскаленным солнцем была одна. 16 февраля Филипп Полонский сделал на стене тридцатую зарубку и заявил, что по этому поводу надо выпить. Но наступило время безжалостной экономии воды. Голод слегка притупился. Дневную норму на всю компанию составляла половинка ремня и полсапога. К 20 февраля все поясные ремни были съедены, в ход пошли ремешки от часов и от рации. Жизнь так называемая пища поддерживала, но сил не добавляла. Они таяли с каждым днем. Ко дню Советской армии и Военно-морского флота в арсенале пленников баржи остались четыре пары кирзовых сапог и литров шесть воды, не считая литра зловонной мазутной жижи. Возвращалась прежняя драконовская норма – полкружки воды на брата. Прием пищи опять производился раз в день.

Рыба не ловилась, хотя Серега продолжал периодически забрасывать удочку. Несколько раз солдаты наблюдали за кормой плавники акул, но близко эти твари не подходили и преследованием не увлекались. Филипп и Федорчук соорудили из брезента навес перед рубкой, вбили в настил шесты, и теперь основную часть времени парни проводили на свежем воздухе, валяясь без движений на матрасах. В два часа дня по команде поднимались, брели в кубрик готовить очередной сапог. Животы давно ввалились, лица осунулись, истончалась кожа, обтянувшая скулы. Топорщилась растительность на лице. Движения становились замедленными, не поспевали за командами мозга.

23 февраля был обычный день. Солнце встало рано, озарило спящую четверку. Заворочался Ахмет, пополз подальше – в тень. Пробираясь мимо Сереги, он обратил внимание, что глаза у того открыты, с каким-то суеверным страхом взирают на товарища, а сам он не шевелится.

– Ты чего? – насторожился Затулин.

– Ахмет, я пошевелиться не могу, – испуганно прохрипел Серега. – Проснулся, а двинуться неспособен. Губы едва работают, голова не вращается. Страшно, на грудь что-то давит, дышать трудно.

По зову Ахмета проснулись остальные, подползли. Глаза у Сереги беспомощно вращались, кадык ходил ходуном. Он реально не мог пошевелиться, сколько ни тужился.

– Что ты чувствуешь, Серега? – хрипло спросил Филипп, растирая заспанные глаза.

– Тяжело, парни. Словно кто-то чужой здесь. Туша какая-то на меня уселась, грудь давит сильно.

– Давайте его поднимем, – предложил Федорчук. – Может, все само пройдет?

– Не надо, – испугался Серега. – Не трогайте, страшно. Ей-богу, мужики, никогда так не боялся. В ушах какие-то голоса, гудит все, сердце колотится.