Читать «Князь. Записки стукача» онлайн - страница 219
Эдвард Станиславович Радзинский
Оставалось понять, что они решили предпринять.
Возможный брак царя с Долгорукой дамокловым мечом навис над Цесаревичем…
При дворе рассказывали, как, подбрасывая к потолку выблядка (так «нежно» называли в Аничковом сына Долгорукой), царь спросил шутливо:
– Ну что, Георгий Победоносец, хочешь быть царем?
Ребенок весело засмеялся.
– Хочешь! Уверен! Еще как хочешь! Только и мечтаешь – так?
Ребенок хохотал.
– Неужто на русский трон сядет царь с русской кровью?! Наконец-то! – засмеялся царь.
И Лорис, присутствовавший при этом, повторил, весело подмигивая:
– Наконец-то!
Шутливая речь Государя тотчас разлетелась по дворцу.
– Поверьте, новый брак случится, и скоро, – говорила Дарья Тютчева. – Лорис делает то, что хочет царь – каждый день уговаривает его жениться. И он женится. И уже потом ночная кукушка перекукует дневную… Эта девка заставит его подумать о другом Наследнике. И как развязать этот гордиев узел, уже не будет знать никто!..
В Аничковом совещались теперь каждый день за закрытыми дверями кабинета.
В Москве должны были состояться торжества по случаю открытия памятника Пушкину. Все ждали, что их отменят из-за траура. Но их не отменили. Государь явно не хотел, чтоб траур был слишком строгим.
На торжествах с пушкинской речью должен был выступать мой родственник. И я был уверен:
И поехал в Москву.
В тот день, пожалуй, вся русская литература присутствовала в зале, не приехал, кажется, один Толстой.
Я вошел в переполненную залу с опозданием. Публика рукоплескала – на эстраде стоял Достоевский. Он раскланивался, ему долго не давали начать.
Я тотчас принялся оглядываться – искал её. Но тщетно.
Федор Михайлович начал читать свою речь. Я никогда не слышал его в общественном месте… Голос глухой, слабый. Но с первыми же словами наступила полнейшая тишина. Этот невзрачный человечек завораживал.
И я был заворожен некоей потусторонней гипнотической силой, не мог оторваться от его глаз… Клянусь: они светились!
Он говорил не о Пушкине, а о сегодняшнем дне. Рассказывая о трагедии Алеко, «гордого человека», присвоившего себе безумное право судить и убивать, он обращался к обезумевшей молодой России. Но в его речи не было злобного осуждения кровавых заблудших. Одна любовь, уже забытая нами. Он будто себя вспоминал таким же молодым, заблудшим и оттого так исступленно любил… и прощал… И молил нас всех о любви и прощении! И верил, что мы, исстрадавшиеся, рожденные в нашем краю долготерпения, способны на эту любовь и прощение. И вся его речь была как молитва…
Когда он закончил, началось что-то неправдоподобное… Зал хлопал, стучал, стонал, кричал «Браво», в совершенном неистовстве люди вскакивали на стулья, чтобы кричать оттуда. Обнимались друг с другом. Братание было всеобщим. Кто-то у эстрады упал в нервный обморок… На сцену выбежали курсистки с огромным лавровым венком. Под крики и овации они все пытались надеть его на тщедушного Федора Михайловича, а он испуганно отбивался. Но зал не смеялся, он ревел от восторга…
