Читать «КНИГА О ПРАШКЕВИЧЕ, или ОТ ИЗЫСКАННОГО ЖИРАФА ДО БЕЛОГО МАМОНТА» онлайн - страница 42

чокается со звонкою ночью каток...

Точно. Над нашим катком, залитым дядей Гришей Зоболевым, с нашей помощью, конечно, такая же дымность стояла. И фонарь. И звезды. И коньки будто чокаются со льдом. Непонятно, но безумно похоже.

Я перелистнул несколько страниц.

Все жили в сушь и впроголодь,

в борьбе ожесточась,

и никого не трогало,

что чудо жизни — с час...

Ну, об этом не мне рассказывать.

Я хотел закрыть книгу, но почему-то не закрыл.

Он незабвенен тем еще,

что пылью припухал,

что ветер лускал семечки,

сорил по лопухам.

Что незнакомой мальвою

вел, как слепца, меня,

чтоб я тебя вымаливал

у каждого плетня!

Как это?.. Стихи, и вдруг такое — плетень, пыль, сушь, впроголодь, лопухи, семечки лускают... Никого у плетня я тогда еще не вымаливал, но за этим угадывалась какая-то тайна...».

В эссе «Мой “Новый мир”» («Новый мир», №1, 2010) Прашкевич пишет о потрясении, которое произвела на него, тогдашнего тайгинского восьмиклассника, книга А. Селивановского «В литературных боях» (М.: Московский рабочий, 1930): «Разумеется, я ничем не отличался от других читателей. Мне все было интересно. С одинаковым рвением я поглощал романы Н. Вирты и В. Шишкова, повести Ф. Гладкова и Алексея Толстого, рассказы Ванды Василевской и поэмы Павла Антокольского, хотя некий привкус безвкусия, скажем так, уже отталкивал, уже мучил меня, заставлял выбирать книги по каким-то пока не очень ясным признакам. Так было до восьмого класса, когда в руки мне случайно попала книга советского критика А. Селивановского (работавшего в свое время и в “Новом мире”) “В литературных боях”.

Потрясение, вызванное книгой А. Селивановского, осталось на всю жизнь. А Селивановский всего лишь цитировал стихи, которые звучали странно, непохоже на то, что нам давали в школьной программе, и эти чудесные, ни на что не похожие строки, которые тут же запоминались, и их хотелось повторять и повторять, Селивановский нещадно громил, называя декадентскими, упадническими, недоступными для простого человека. “С коротким топотаньем пробежала похожая на Пушкина овца”. Хорошо это или плохо? Я мучительно искал определенности, хотя, вообще-то, двойственность в Тайге мало кого смущала.

Улялаев був такiй — выверчено вiко,

Дiрца в подбородке тай в ухi серга —

Зроду не бачено такого чоловiка,

Як той батько Улялаев Серга…

Я вчитывался. Я холодел от восторга и непонимания. Ну да, бандит. Ну да, борец за неправое дело. Селивановский это хорошо объяснил. И с девками у батьки не все хорошо получалось. Но почему, почему, почему так легко запоминались именно эти стихи, а не патриотические опусы из школьных хрестоматий?

И вновь, прорезав плотные туманы,

На теплые архейские моря,

Где отбивают тяжкий пульс вулканы,

Льет бледный свет пустынная заря…

А тут что упаднического?

И что такое вообще упадничество?

Почему рабочий и колхозник не могут, как утверждал Селивановский, понять такие стихи? Дмитрий Мережковский, Валерий Брюсов, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Михаил Зенкевич, Владимир Нарбут, Андрей Белый, Осип Мандельштам, Федор Сологуб, Зинаида Гиппиус, Илья Сельвинский впервые предстали передо мной в замечательной книге А. Селивановского. “Мы когда империи, помните, бабахали…” В мире сразу появились новые звуки, запахи, цвета».