Читать «Харбинские мотыльки» онлайн - страница 46

Нет, не играет. На самом деле верит… и в мать, и в медиумов, во всё!

Про писательницу-эзотерку художник слыхал; смеялись… И Тополев, и Солодов — все смеялись… рассказывали шутки… у нее, мол, черная жаба… дома ей духи прислуживают… Но вот же не духи, а этот мальчик! Вот кто ей прислуживает! Читает стихи по-английски… посреди этого барачного балагана…

Накатил жаркий порыв ярости. Снова промелькнули в голове карты, подвязки, порошок. Ребров прикрыл глаза рукой. Мальчик замолк, посмотрел на него и сказал:

— Я и другие знаю… Edgar Alan Poe…

— Достаточно, — сказал художник.

Некоторое время шли молча.

— Так вы живете в том же доме, с господином Тополевым?

— Да, господа Тополев и Солодов наши соседи. Мы за стенкой от них. В тринадцатой. У них в комнате часы есть, мы к ним раньше ходили, время спрашивали.

Борис подумал, что мальчик, наверное, слышал, как они с Левой разговаривали в коридоре, и ему стало тоскливо.

Какими он нас там увидел? Стоят, шепчутся, скалят зубы, слюну роняют. Вывернутые наизнанку явления из потустороннего мира. Пережеванные собственным страхом и злобой. Из ночи в ночь подпитываем друг в друге кокаиновую лихорадку. От таких только вонь и злоба. Вонь и злоба!

— Значит, ты слышишь, как они в карты там играют, — сказал Борис.

— Каждую ночь играют. Либо сами вдвоем, либо с кем-то. Бывает, что нету их, ночь, другую, третью, неделю, уезжают куда-то…

Контрабанда, подумал Борис.

— …а потом приедут и пьют, веселятся.

Борис глянул вдаль, в сторону синей смычки на горизонте, подумал, что, кажется, приходит в себя. Прогулка пойдет на пользу. Приду домой, лягу, усну, под вечер вина попью и все как рукой… ночью писать, рисовать… завтра — воскресенье.

— Из Петербурга?

— Из Петербурга.

— А в какой гимназии учился?

— Не успел в гимназию. В школу пошел, но только до зимы… В Кипени была школа, где мама и папа работали. Папа учителем музыки, а мама литературу преподавала в старших классах. Только раньше папа не был учителем, он играл в оркестре, на концертах, в кинотеатре играл. А потом квартиру в Петербурге забрали, мы с теткой и няней уехали в Кипень, нас комитет направил, там мы паек получали…

Мальчик рассказывал, Борис слушал. Разгладилось, прояснилось. Вот почему он так странно выглядит. Как маленький старичок. Всю дорогу голодает. Борис отчетливо вспомнил, как они с отцом ездили за различными справками, чтобы получить разрешение на работу для него и матери; Таня все время хныкала, еды не было никакой; они возвращались с пустыми руками, у отца в глазах стояли слезы, Таню-ша бросалась к нему, он прижимал ее к себе, а она плакала и повторяла: «Папа, я кушать хочу… кушать хочу… Папа! Папа!» Они ездили и в Петроград, и в Волосово. Ехидно ухмыляясь, им выдавали бумажки, направили в Царское Село, там они сидели в очереди, в музее, где расположилась канцелярия: работали машинки, на вбитых в дверные косяки гвоздях висела одежда, ружья, планшеты, странные серые субъекты шастали по коридорам. Все они были хамоватые и больные, с папиросами и чайниками, в шинелях, сапогах или валенках. От них не было никакого толка. Два раза ездили — впустую. Наконец, после того как сам заведующий фермой в Павловске поехал и попросил за них, разрешили — Борис присматривал за птицей, колол дрова. Мальчик рассказал, что в школе он почти не учился, потому что умел и читать и писать, говорил что-то об усадьбе, речке, но Борис почти не слушал его, им овладело внутреннее отупение, с ним так часто бывало: после стремительной кокаиновой ночи наутро, когда силы иссякали, время, точно устав от гонки, останавливалось, совесть грызла душу, ум окунался в прошлое, проваливался в него, как в колодец, — в такие часы Борис видел самое мрачное. Заметенный григорьевский Петроград, весь в гололедице; мертвые трамваи, в которых играли дети; застывшие во льдах Невы баржи; испуг в глазах заведующего фермой Галошина, когда вошел белый офицер и с ним два солдата с винтовками; китайцы, повешенные на дубках под Гатчиной; мутные списки казненных на доске расписания поездов на станции Волосо-во… и все это двигалось, как состав, под протяжный скрежет и завывание «Интернационала» на июльском митинге в семнадцатом году, в родном курзале, было душно перед грозой, за стеклами ходили…