Читать «Харбинские мотыльки» онлайн - страница 36

Но промолчал.

— А доктору вы тоже рассказали?

— Про что? — удивился Ребров, думая, что тот услышал его мысли.

— Про то, как с господином Тополевым фотографировали в публичном доме.

— Нет, — сказал Борис. — Я никому ничего про публичный дом не рассказывал.

— Ну и правильно. Не надо никому рассказывать. Лучше не надо. Господин Тополев мне кажется очень серьезным человеком, очень серьезным, поэтому лучше не надо…

Они вышли из кафе. Было тепло и все блестело. Немного впереди шли симпатичные барышни. Солнце играло на мокрой материи их зонтиков. Ветерок дразнил душистой сиренью.

— Я и в прежние времена подолгу жил за границей, — говорил Китаев, широко шагая и улыбаясь. — Я видел свет. Жил при разных правительствах. Финансировал Белое движение. Выкупал долги и ссужал миллионы. Подписывал контракты в Париже, Лондоне, Берлине, плавал в Америку… Но Америка, вам скажу, это другой мир! За американцами будущее, поверьте мне. В остальном для меня почти ничто не поменялось. Потихоньку приумножаю то, что успел вывезти. А это можно делать и с французами, и с поляками. Есть Россия, или нет ее… Какая она — большевистская или царская… Толку от нее так и так никакого. С русскими невозможно иметь дело. Сегодня они с тобой договариваются об одном, а завтра они все проигрывают в карты или в каком-нибудь идиотском споре, и тебе приходится все отменять. В Европе и Америке так не делается. Потому и жизнь там проще, устойчивей и планомерней. Вот уеду в Америку, и пусть все катится к черту! Мне как-то все равно. Понимаете? Скука, вот что гложет. А может, и что-то другое. Не знаю. Ну, прощайте! — протянул руку. — Дай бог, свидимся!

Долго не объявлялся. Как-то зашел Тополев — с письмом и пленкой от Китаева, а с ним Лева, посидели, понюхали кокаин и полетели по своим делам… через неделю нагрянули за карточками и пленкой, дали конверт с деньгами, рассказали анекдот, посмеялись и улетучились.

октябрь 1922, Ревель

Сережа теперь много пишет в газету, под псевдонимами (буду при нем осторожней ругать прессу). Я его приглашал к себе и показывал свои работы; он с интересом смотрел (от вина отказался, и я пить при нем застеснялся). Переболели тифом; у них это было в Пюхтицком монастыре. Покойников было так много — некуда было складывать; не успевали выносить; доверху заполнили весь собор — чудом выжили (братик умер, и друзья почти все, с кем бежали). Все то же, как и в Изенгофе. Я хотел его спросить про это, но не решился. Они долго добирались до Ревеля, с приключениями, без гроша, помогали американские миссионеры. Сережа сказал, что папа работает техником на стекольной фабрике, а мама репетитором. Сперва они жили в подвале, затем перебрались в домишко внутри двора большого доходного дома; прямо рядом с помойкой, их единственное окно смотрит на арку с выходом на Нарвскую. Мы стояли и разговаривали, пролетел трамвай: «Совсем как у нас», — сказал он, и точно: когда прокатился трамвай с открытыми дверцами, мне тоже показалось, что мы в Петербурге. Я ему сказал, что когда по брусчатке экипажи едут, тоже напоминает, он резко кивнул — стало очень печально. Там у них вокруг почти все русские, и не такие бедные, как в Коппеле или в Юрьеве. Летом соседи в квартире № 17 играют Рахманинова, Гайдна, Вивальди, концерты для скрипки и фортепиано, открывают окно, и все во дворе садятся и слушают. Сережа сказал, что зимой весь двор бывает засыпан снегом по пояс, утром отец встает и делает тропинки. Вообще метет двор частенько, хотя и интеллигент. У них есть водопровод, но в туалет они ходят в первый этаж первого корпуса этого большого здания.