Читать «Монах и дочь палача» онлайн - страница 32

Когда Бенедикта вспомнила о той ужасной несправедливости, щеки ее, до той поры бледные, запылали, и память о пережитом позоре и несчастном отце вновь отозвалась болью в ее глазах, и вновь она была готова разрыдаться, но я поспешил остановить ее, утешая, хотя мое собственное сердце разрывалось на части от сострадания.

— Увы, мой бедный отец! — продолжала она. — Он всегда и во всем был несчастлив! Даже радости крещения собственного ребенка он был лишен. Я — дочь палача! — произнесла она с горечью. — А потому моим родителям запрещено было крестить меня; они так и не смогли найти ни одного священника, который даровал бы мне имя. Потому они сами дали мне его — Бенедикта — и сами окрестили меня.

— Я была еще совсем ребенком, когда умерла моя мама. И похоронили ее в неосвященной земле. И потому нет ей пути на Небеса, а суждено вечно гореть в адском пламени. Когда она умирала, мой отец пошел к Его Преосвященству, епископу вашему, и умолял его прислать священника, чтобы тот дал ей причастие. Но мольбу его не услышали. Священник не пришел, и мой несчастный отец сам закрыл ее глаза, а его собственные ослепли от муки и горя, и он клял свою злую судьбу.

— И никто не помог ему выкопать могилу. Он сделал это сам. И негде было похоронить ее — только там, где он хоронил повешенных и казненных — около виселицы. Своими собственными руками он положил ее в эту нечистую землю, и никто не отслужил заупокойной мессы по ее истерзанной душе.

— Я хорошо помню, как отец брал меня за руку и вел к ясному лику Святой Девы, как приказывал мне преклонять колени и складывать вместе мои маленькие ладошки, как учил молиться за душу бедной мамы… С того самого дня каждое утро и каждый вечер я молилась за нее, а теперь молюсь за обоих — и за отца, который тоже умер без причастия, потому и его душа не с Богом, а корчится в муках на адском пламени.

— Когда он умирал, я побежала к отцу-настоятелю и молила его так же, как некогда отец молил за мою несчастную маму. Я ползала перед ним на коленях. Я умоляла, я рыдала, я целовала его ноги, но он велел мне убираться.

Бенедикта говорила и говорила. И чем больше было сказано, тем решительнее становилось выражение ее лица. Она поднялась на ноги и теперь стояла очень прямо, гордо вскинув голову и подняв глаза к небу, словно обращалась теперь напрямую к Богу и ангелам Его, перечисляя нанесенные ей жестокие обиды. Она простерла руки, и было в этом жесте столько вдохновенной силы и истинного благородства, что я невольно преисполнился глубокого благоговения — ее простые и искренние слова слетали с прекрасных уст в таком красноречии, равного которому я никогда и нигде не слышал. Едва ли я бы отважился назвать ее речь вдохновением — оно всегда даровано свыше, а каждое ее слово — Господи, прости меня! — звучало жестоким обвинением Ему и Его Святой Церкви. Едва ли с уст простого смертного, не отмеченного Божьей дланью, могли сорваться такие слова! Глядя на это страстное, вдохновенное существо, я вдруг так остро и безоговорочно ощутил собственную никчемность, что готов был пасть на колени перед ней, как перед святой, когда она вдруг продолжила прерванный монолог, и острая жалость пронзила все мое существо.