Читать «Любовь и фантазия» онлайн - страница 86

Что касается меня, то я жила в эпоху, когда уже более века любой, самый последний мужчина находящегося у власти общества воображал себя нашим господином. Поэтому он лишен был возможности рядиться в одежды соблазнителя, дабы таковым предстать в глазах женщин. Ведь, в конце-то концов, сам Сатана вынужден жить с Евой в одном царстве.

Никогда еще гарем, являвшийся олицетворением запрета, будь то само жилище или просто символ, который препятствовал смешению двух противоположных миров, — так вот никогда еще гарем не оправдывал с большим успехом своего назначения служить барьером; можно было подумать, что над моими сородичами, сначала наполовину истребленными, а затем изгнанными со своих земель, над моими братьями, а следовательно, и моими тюремщиками, нависла некая опасность, грозившая утратой их сокровенной сущности, что отразилось даже на их мужском облике…

И эту неосуществимость любви усугубляла к тому же память о завоевании. Когда ребенком я стала ходить в школу, французские слова едва-едва поколебали эту непреодолимую, казалось, преграду. Ибо я унаследовала и несла в себе эту герметичность, замкнутость, и потому уже в отроческие годы мне была свойственна любовная афазия: слова не раз написанные, знакомые слова, как бы ускользали из моей памяти, как только я пыталась выразить с их помощью малейший сердечный порыв.

Если мужчина, с которым у нас был общим родной язык, заговорив со мной по-французски, пытался пойти на некое сближение, слова тут же превращались в некую маску, за которой собеседник, приступая к намечавшейся игре, соглашался укрыться. Вот и получалось, что он сам как бы прибегал к традиционному покрывалу, чтобы осмелиться приблизиться к моей персоне.

Но если я в силу какого-то каприза хотела сократить дистанцию, отделявшую от меня этого мужчину, мне вовсе необязательно было выражать свое расположение мимикой. Достаточно было перейти на родной язык: вернуться к звукам, окружавшим нас в детстве, значило признать не только нашу причастность к одному и тому же миру, но и допустить возможность товарищеских, а может быть, и дружеских отношений, и — кто знает — не случится ли чудо и не возникнет ли чувство любви, как следствие взаимного узнавания.

Друг ли это или влюбленный одного со мной рода, с которым нас связывают воспоминания об одинаковом, утраченном нами детстве, чья память хранит такие же точно первородные звуки и тепло, излучаемое прародителями, а тело следы от ссадин, оставшихся от острых углов, олицетворявших неудовлетворенность, испытываемую всеми его многочисленными двоюродными братьями, соседями, заклятыми недругами, все еще пребывающими, так же как и он, в том самом саду, где царствует запрет, в состоянии летаргического оцепенения, да, братья это мои или братья-возлюбленные неважно, главное, что я могу наконец говорить, прибегая к тем или иным словесным фигурам, намекам, полутонам и акцентам, не опасаясь извилистых поворотов, тихого шепота — предвестника объятий… Наконец-то голос общается с голосом и тело безбоязненно может приблизиться к другому телу.