Читать «Любовь и фантазия» онлайн - страница 85

Во время самых обычных семейных торжеств я стала испытывать неудобство, усаживаясь по-турецки, такое положение уже потеряло для меня свой изначальный смысл: смешаться с другими женщинами, дабы испытывать в их кругу взаимную поддержку, теперь это означало сесть, поджав ноги, и только, причем это причиняло неудобства, вот и все.

Помню ночные праздники на террасах, откуда мы, толпа невидимок, созерцали артистов андалузского оркестра с его великолепным тенором. Тот царил над нарядно разодетыми мужчинами, которые знали, что на них смотрят скрытые во мраке женщины, а те в свою очередь издавали в ознаменование этой встречи пронзительный клич, взмывающий время от времени под небеса. Этот извечный крик неизбывной тоски, унаследованный нами от предков, который заставлял вибрировать воздух в глотке, или вызванный радостным подъемом, в моих устах звучал не слишком гармонично. Вместо того чтобы выплеснуться из меня, он разрывал мне душу. И я предпочитала слушать нескончаемый вопль моей матери, похожий и на нежное воркование, и на крик ночных хищных птиц, который поначалу растворялся в многоголосом хоре, чтобы затем взвиться над ним торжествующим вокализом, неустанно солирующим сопрано.

Мое девичье тело начинает незаметно отделяться от этого скопища сбившихся в кучу бесформенных фигур. Оно еще принимает участие в судорожных коллективных танцах, но уже на другой день может приобщиться к иной, более чистой радости, устремляясь на простор солнечного стадиона, где проходят спортивные соревнования или баскетбольный матч. И тем не менее тело это еще недостаточно вооружено, чтобы противостоять чужим словам.

В отношениях с вдвойне противоположным полом — ибо противоположность эта усиливалась принадлежностью к другому клану — меня порою могла тронуть лишь сдержанность чужедальнего воздыхателя. Найти путь к моей душе мог только один вид красноречия, являвшийся в то же время единственным видом оружия, которое способно было поразить меня, — это молчание, и не потому, что оно свидетельствовало о робости или уважении ко мне со стороны того, кто в любую минуту готов был высказать свое чувство, а потому, что воистину выразить это чувство, на мой взгляд, может только молчание. Так воздвигался словесный барьер между мной и мужчиной, становясь исходной и одновременно конечной точкой в наших отношениях.

В XVII веке рыцарь д'Аранда, в течение двух лет находившийся в рабстве в Алжире, говорил об алжирках того времени следующее: «Женщина не проявляет излишней щепетильности в отношении рабов-христиан, ибо считают их незрячими»; и верно, вряд ли стоит скрывать, что подобного рода иллюзия может привести к довольно неожиданным результатам, ибо, оказавшись безоружной перед взором или словом мужчины, на котором лежит запрет, женщина, сбросившая свое покрывало, несомненно, должна испытывать особо острое наслаждение, обнажаясь и чувствуя себя уязвимой, покоренной… Именно «покоренной». Да, женщины, которых довелось узнать рыцарю д'Аранда, охотно принимали любовь чужестранца-раба, пускай и «незрячего».