Читать «И была любовь в гетто» онлайн - страница 31

А один раз на Умшлагплац немцам было оказано сопротивление. Борух Пельц, сын бундовского печатника, встал в дверях вагона и обратился к людям на площади. Призывал не садиться в вагоны. Конечно, его сразу убили, но ведь, что ни говори, какое-то сопротивление было. Да и некоторые знали, чтó на самом деле их ждет, однако страх смерти был так велик, что обманывали себя до последней минуты. Идти на смерть добровольно никому не хотелось. А тут, рядом, столько людей убедили себя, что можно по своей воле отправиться на работы, да еще буханку хлеба с собой дают — вот и ехали в Треблинку.

В общем, незачем рассказывать, что это было такое — Умшлагплац. Это было скопище людей, обреченных на смерть.

Конец. Точка.

Как выглядела толпа, которую вели на Умшлагплац? По-разному. Смотря кто шел. Вот, например, сильные мужики с Крохмальной улицы: грузчики, воры, бандиты — эти шли добровольно, организованной группой: мол, где наша не пропадала! А те, кого насильно выгнали из домов, шли, в основном… не скажу, что повесив голову — вели за ручку ребенка, возились с ним, иногда улыбались, и дочь догоняла мать, чтоб пойти с ней вместе, чтобы матери не было одиноко.

И так далее, и так далее.

В общем, трудно сказать, как выглядела эта толпа. Все зависело от того, кто в ней был, кто пошел сам, а кого схватили. В малом гетто, например, разнесся слух, будто повезут на работу в Понятову. Вот профессионалы и пошли — эти были пободрее остальных, так как думали, что их умение чего-то стоит, что в них есть нужда. А те, кого вылавливали по домам, были как в воду опущенные, еле переставляли ноги.

Как правило, было тихо.

Только в первые дни акции, когда брали детей — хватали прямо на улицах или забирали из сиротских приютов, а они и без того были обречены на голодную смерть, — тогда, пожалуй, слышен был плач. Плакали дети, которых на подводах везли на Умшлагплац.

Но вообще-то люди в толпе шли молча. С опущенной или поднятой головой, но все равно молча.

Где я стоял? Да возле тех самых ворот, где посередине стоял на табурете эсэсовец, — сбоку, с той стороны, которая прилегала к дому. Там можно было прислониться к невысокой ограде, нет, не к ограде, а к деревянной балке… Она, кстати, и сейчас там есть. Я опирался на нее левым локтем. Стоял, пока шла толпа, и смотрел на улицу Заменгофа. Уже во второй половине дня. Высматривал знакомых, чтобы попытаться их вызволить. Девушек-связных, которых хватали по нескольку раз. Я их вытаскивал через больницу. Они туда влезали сзади через окно. Главная наша связная, Зося, так спасалась три или четыре раза, но потом все равно погибла…

Ладно, хватит. Хватит. Довольно.

Год 1943. 18, 19, 20 апреля, 6, 7, 8, 10 мая

То, что я хочу рассказать, — не историческая правда. Я просто буду говорить о событиях, в которых участвовал, добавляя те немногие сведения, которые до меня доходили. Но то, что я знал, влияло на мою оценку ситуации и мой тогдашний образ мыслей. До сих пор я хранил это в себе, держал в животе. К нам не относились всерьез — ни тогда, ни потом. И все последующие шестьдесят лет, как и тогда, мы оставались на политической обочине. Non omnis moriar. Позволительно ли сейчас видеть вещи такими, какими они виделись тогда? Или нужно мыслить по-новому? Пропускать воспоминания через фильтр сегодняшних знаний? Кажется, когда Циранкевича (а он тогда был уже болен) попросили описать свою версию сотрудничества с большевиками, он отказался. Сказал: «Никогда». И не оставил нам ни слова о том, что сделал в лагере в Освенциме, как работал на Народную Польшу. Возможно, это правильно. Возможно, надо молчать. Но я хочу говорить, хотя о большинстве событий знал только по слухам, поскольку жил на обочине и других, более достоверных источников у меня не было. Может быть, с возрастом меня все сильнее тяготит молчание? Ладно, хватит вздыхать.