Читать «Шутовский колпак» онлайн - страница 42

Дарья Викторовна Вильке

А потом он перемахнет леса и реки, и дачи внизу, и много-много городов — побольше и поменьше — и увидит, как на летном поле ползают жуки-машины, на которых, даже в темноте это понятно, написано что-то другими, чужими буквами.

И он отправится дальше, Сэм, и сядет в такси и поедет по ночному городу, а мокрый снег будет превращаться на стекле машины в осенний дождь, и зеленым будут светиться в темноте приборы у таксиста. И тогда Сэм, может быть, прижмется к заплаканному стеклу крутым лбом — как мы с Сашком тогда в метро — и задумается о последнем звонке перед началом спектакля, о корявых руках Лёлика и улыбке Шута, о чашке в горох, в которую в антракте наливают свежезаваренный чай, о суете и даже о Колокольчикове задумается Сэм там, в Голландии.

И обо мне.

IX. Шутовской колпак

Тогда он лежит без дела — он жесткий, твердый и сухой. Одним словом — мертвый. Я беру старый пластилин — разноцветные некрасивые куски и держу их в горячих ладонях. И тогда они оживают, они становятся мягкими и теплыми, они дышат. Они ложатся друг на друга как лепестки, как заплатки, когда ты разглаживаешь и мнешь их пальцами, они уже нежнее шелка. Они уже не жесткие, уродливые куски больше, они превращаются в пластилиновый шар в твоих ладонях, в теплый гладкий шар.

И мне кажется, что я держу в руках всю Землю, все прошлое и будущее, и там, внутри — все те, кто до меня вот так же лепил кукольные головы.

В окно льется свет с улицы — там перекатываются по рельсам и светятся в зимнем темно-синем вечере, как волшебная шкатулка, трамваи. Миллионами лампочек переливаются и искрят предновогодние переулки, и свет праздничных гирлянд затопляет комнату.

А я стою, и в руках у меня — голова. То, что будет головой. Самое важное в кукле.

Мама всегда говорила — у тебя талант, всегда говорила, когда я что-нибудь лепил. Я не знаю, как ты чувствуешь себя, когда талант, я просто держу в руках теплый пластилиновый шар, а на столе лежат старые-старые, желтые уже от времени рисунки, которые отыскал для меня Лёлик в рассохшихся шкафах. С рисунков, пахнущих древними книгами, глядит Шут — в фас и профиль.

В моих руках — гладкий шар, и можно подбрасывать его, жонглировать им, как будто ты в цирке, можно положить его на стол, а можно вылепить голову шута. Пальцы касаются пластилина и знают, чувствуют: нажми — здесь будут глазницы, а здесь — крючковатый нос. Рисунок на столе тягучей музыкой течет в мои ладони, и они повторяют все изгибы шутовского лица: мягко вытягивают нос, легким, движением, будто подрубают маленькое деревце, обозначают надбровные дуги, пальцы выщипывают из пластилина, а потом заглаживают резкие скулы и горбинку носа.

В руках — голова, и угадывается уже кривая шутовская ухмылка, и от этого не по себе.

Теперь — самое трудное. Теперь нужно разрезать пластилиновую голову на половинки, чтобы было легче обклеивать ее бумагой, чтобы получилось папье-маше. Разрезать лицо прямо — сверху донизу, по лбу и носу. Лёлик делает это острой проволокой с палочками-ручками с двух сторон, чтобы удобнее было держать, — «струной», как он говорит. И я, конечно, так же — я не знаю, как по-другому. Лёлик одолжил мне свою струну — «не сломай» сказал он, глянул поверх очков и вдруг улыбнулся, потому что как же ее сломаешь? Там и ломать-то нечего.