Читать «Грозное лето» онлайн - страница 614

Вернулся Тадеуш Щелковский, торопливо закурил у Андрея Листова и дрогнувшим голосом сообщил:

— На операционном столе она. Быть может…

Так они, пропуская войска, и встретили утро — яркое, зоревое, а потом встретили солнце — огромное, огненно-красное, как кровь, залившее багряными сполохами полнеба.

Мучительно тяжкое и горькое, как полынь, утро…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

…И опять над Новочеркасском стоял звон колоколов. Нет, не тихий и печальный, похоронный звон августа, от которого муторно было на душе. Сейчас Новочеркасск содрогался от набатного грома главного соборного колокола, наполнявшего гулом все окрест на многие версты так, что всполошилось все медное войско хуторских, и станичных, и городских церквей, и они тоже старались, гремели и куражились с раннего утра, и земля уже стонала стоном от их суматошного медного благовеста, а грачи уже и не знали, куда деться и где можно было присесть и согреться от непогоды, и кружились под самым солнцем в истошном гаме, как перед метелью, а уж о людях и говорить было нечего: вблизи собора они кричали друг другу, как тугоухие, размахивали руками, дополняя слова, и можно было подумать, что это — кулачные заправилы, подгоняющие подростков начинать задираться.

Один станционный колоколишко скромно молчал, поблескивая ослепительно своей бронзой, и словно ожидал своего часа, более значительного и торжественного, и не шевелился, и на него с томлением, и надеждой, и волнением великим то и дело посматривала вся расфранченная, надушенная знать всей области — военная и гражданская, чинно стоявшая в стороне от почетного караула из юнкеров, и с замиранием сердца все смотрела, смотрела в даль перрона. Но там ничего особенного не было, а были видны лишь торчавшие, как суслики возле норок, казаки-охранники и блестевшая на солнце железнодорожная колея. И тогда взоры всех перемещались вновь в сторону гордеца колоколишка: да зазвонит, заговорит наконец этот медный паршивец или так и будет висеть у белоснежной вокзальной стены, набеленной, как к святкам, и вытягивать из человека жилу за жилой? За чем смотрит начальство? А если, упаси бог, опять не заговорит, как десять лет тому назад, не забьется в радостной дрожи, не осчастливит столицу тихого Дона? Это же — ужасно. Это был бы конец света…

Но колоколишко заговорил, внял томлению человеческому: начищенный до зеркального блеска и сиявший всеми солнечными бликами-зайчиками, он вдруг залился такой чудесной медной трелью и взял такую высокую лирическую ноту, что соловьи ахнули бы, услышь такое, но соловьи сейчас были далеко в теплых странах, и ахнули дамы в огромных шляпах с пуховыми гнездами на них для любого птичьего вкуса.

Так длилось несколько секунд. Но вот, теперь уже настоящий, знающий себе цену, звонкоголосый, и гордый, и даже величественный, станционный колокол оборвал свою очаровательную медную трель, пошептал что-то своему хозяину — бородатому сторожу в золотых галунах — по такому случаю, подумал, как бы прикидывая, стоит ли этой праздношатающейся, разномастной публике звонить дальше и стараться выводить замысловатые медные рулады, но решил: не стоит и, резко пробив один раз, умолк в своей медной гордыне и более не удостоил чести самого господа бога.