Читать «Случай Эренбурга» онлайн - страница 241

Почему я не написал в Париже «Не могу молчать»? Ведь «Последние новости» или «Тан» охотно опубликовали бы такую статью… Лев Толстой не верил, что революция устранит зло, но он и не думал о защите царской России, — напротив, он хотел обличить ее злодеяния перед всем миром. Другим было мое отношение к Советскому Союзу. Я знал, что наш народ в нужде и беде продолжает идти по трудному пути Октябрьской революции.

Сегодня эти жалкие, невнятные самооправдания стыдно читать.

Да, настоящей «исповедью сына века» мемуары Эренбурга не стали. Но только ли потому, что он проявил слабость, подчинившись обстоятельствам своего времени?

Когда Вяземский написал Пушкину, что жалеет о пропавших записках Байрона, Пушкин ему ответил:

Черт с ними! Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил… Его бы уличили, как уличили Руссо — а там злоба и клевета снова бы торжествовали… Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе… Писать свои Memoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая.

Эренбург, конечно, не Байрон. Но, как и у Байрона, настоящую его исповедь следует искать не в мемуарах, а в стихах, в которых он «исповедался невольно, увлеченный восторгом поэзии».

Стихи были для него возможностью остаться один на один со своей совестью. Тут он не оправдывался. С грубой, ничем не прикрытой прямотой он «признавал пораженье»:

Приснилось мне, что я попал в зверинец, Там были флаги, вывески гостиниц, И детский сад, и древняя тюрьма, Сновали лифты, корчились дома. Но не было людей. Огромный боров Жевал трико наездниц и жонглеров. Лишь одряхлевший рыжий у ковра То всхлипывал, то восклицал «ура». Орангутанг учил дикообраза, Что иглы сделаны не для показа, И, выполняя обезьяний план, Трудился оскопленный павиан. Шакалы в страхе вспоминали игры Усатого замызганного тигра. Как он заказывал хороший плов Из мяса дрессированных волков, А поросята с кашей иль без каши На вертел нацепляли зад мамаши. Над гробом тигра грузный бегемот Затанцевал, роняя свой живот, Сжимал он грозди звезд в коротких лапах И розы жрал, хоть осуждал их запах. Потом прогнали бегемота прочь И приказали воду истолочь. «Который час?» — проснулся я, рыдая, Состарился, уж голова седая. Очнуться бы! Вся жизнь прошла, как сон. Мяукает и лает телефон: «Доклад хорька: луну кормить корицей», — «Все голоса курятника лисице», — «А носорог стал богом на лугу». Пусть бог, пусть рог. Я больше не могу!