Сохли невнятные губы и тяжелели ресницы.Билось огромное сердце злым трепещущим комом.Дни проходили мимо, пряча тревожно лица.Боль разрасталась и гасла в ночи незнакомой.Жизнь уходила. Скудели и таяли звуки.Все вырастала огромная тяжесть ресниц.Смерть подходила вплотную. Жала бессильные рукиИ заслоняла собою настойчивый шприц.Остановились года. Время звеня раскололось.В комнатах настороженных скрипнула дальняя дверь.Вскрикнул — по-птичьи — ребячий, радостный голос.Тихо качнулась и вышла из комнаты смерть.Жизнь возвращалась, как в окна весенняя свежесть —Детской улыбкой, сиренью и первым дождем.Как мне привыкнуть? Где уместить мне всю нежность?Как удержать эту радость в бессильи моем?..
«Стихов мы начитались допьяна…»
Стихов мы начитались допьяна,И вечер — теплый, ветренный, осеннийТак зло дурманит шепотом и пеньемИ тает золотом за тишиной окна.Мы завистью больны от звона строк чужих,Но муза нищая к нам больше не стучится,И больно ранит белая страница,Когда безмолвствует мертворожденный стих.
В оккупации
Какой-то страшный мир и жизнь — на волоске.А ты — живешь. Ты движешься. Ты дышишь.Все так же паровоз кричит в тоске,Все так же снег отягощает крыши,И детский плач томит издалека.Как страшны человеческие лица!Безумие и злоба, и тоска,И смерть над ними тяжкой черной птицей.Остановись. Постой. Идет рассвет…Туманное стекло беззвучно плачет.Идет рассвет. А человека — нет.И человек здесь ничего не значит.Зарылись души в каменной тоске,И рвется стон, все выше, выше, выше!И страх растет. И жизнь — на волоске…И кажется виной, что ты — живешь.И движешься…И — дышишь…
Зов
Я не знаю, звал ли кто меня…в мягкой зыби сердца тонет, тонет.Не согреть его мне у огня,Не согреть в тепле твоих ладоней.Ясный вечер. Комнат теплый свет.Тишина. Чуть дрогнут половицы.Нету слез. И жажды больше нет.Грудь пуста, и тяжелы ресницы.Эту тихую предпраздничную грустьВ первый раз всем сердцем ощущаю.Дверь раскрылась. Кто-то входит. — Пусть.Может быть, за мною. — Я не знаю.
