Читать «Цицерон» онлайн - страница 314

Навек умолкли страстные споры на Форуме, когда ораторы предлагали новые законы, домогались народного расположения и чуть ли не целую ночь проводили на трибуне. Спорить было больше не о чем. Форум был мертв и пустынен. По Священной дороге бродили отдельные гуляющие пары, лавочники раскладывали на лотках свой товар, банкиры сидели у своих касс (янов) на бирже у Эмилиевой базилики, а у Солнечных часов слонялась кучка уличных зевак. Почти половина римлян была уничтожена или изгнана. Вместо них Цезарь сделал гражданами греческих риторов, врачей, учителей (Suet. Iul, 42, 1; Plut. Caes., 55). Того вольного и мятежного народа, среди которого вырос Цицерон, больше не было. Новые люди равнодушно проходили мимо опустевших Ростр.

В Курии тоже были чужие незнакомые лица. Множество сенаторов не вернулось с войны. Вместо них Цезарь ввел в сенат своих клевретов, увеличив число сенаторов до 900. И теперь вместо гордых римских аристократов на скамьях сидели вольноотпущенники, провинциалы, финикийцы и даже галлы. Они не спорили, не произносили речей. Раболепно слушали они слова диктатора, выражали восторг и немедленно все одобряли.

Свободное слово умерло. А вместе с ним умерло и красноречие. «Великое и яркое красноречие — дитя своеволия… оно… вольнолюбиво… Не знаем мы… красноречия македонян и персов и любого другого народа, который удерживался в повиновении твердой рукой… Форум древних ораторов больше не существует… Нужно ли, чтобы каждый сенатор пространно излагал мнение по тому или иному вопросу, если благонамеренные сразу приходят к согласию? К чему многочисленные народные собрания, когда общественные дела решаются… одним мудрейшим», — писал Тацит (Dial., 40–41). Впервые в Риме зажали рот мысли. Но и сейчас, замечает Цицерон, осталась одна свобода. «Говорить то, что думаешь, нельзя, зато разрешено молчать» (Fam., IV, 9, 2).

Первое, что ощутил Цицерон, это страшное одиночество. Рим опустел. «Одни убиты, другие далеко, третьи изменили» (Fam., V, 21, 1). В родовые дома аристократов вселялись «пропащие» люди, из особняков какие-то веселые личности вытаскивали мебель и ковры, ежедневно на аукционе с молотка продавали фамильные драгоценности. «Я потерял столько, самых дорогих мне людей — одних вырвала смерть, других разметало бегство… Я живу среди кораблекрушения, среди грабежа их имущества», — пишет он (Fam., IV, 13, 2). Растерянный, убитый, обходил Цицерон развалины того мира, где некогда жил. Как он сам говорил, бродил «среди непроглядного мрака и развалин Республики» (Fam., IV, 3, 2).

Жизнь его вдруг потеряла смысл. «В такое время мне и в голову бы не пришло желать что-нибудь лично для себя… Мне кажется, я совершил грех уже тем, что остался жить» (Ibid.). Он с какой-то растерянностью пишет, что вдруг стал совершенно свободным человеком. Раньше он, бывало, целый день готовил выступления в сенате, ночи напролет при свете лампады писал речи для суда — а теперь это вдруг стало никому не нужным. Теперь, говорит он, можно спать хоть до полудня. И во сне он видел одно — прежний Форум и прежний сенат (Fam., IX, 20, 1; Div., II, 141–142). «Потеряв все, к чему приучили меня природа, характер и привычки, я стал в тягость не только другим, но и самому себе. Ведь я был рожден для постоянной деятельности, достойной мужчины. Теперь же я лишен возможности не только действовать, но и думать» (Fam., IV, 13, 3).