Читать «Роман с Европой. Избранные стихи и проза» онлайн - страница 2

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Чужое небо будет так же ясно, Когда, себе и мертвым изменив, Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно От лубочно-прекрасных сел и нив. И я решу торжественно и просто, Что мне один остался путь — назад, Туда, где слышно в тишине погоста Мычанье возвращающихся стад. И, бредовой надеждой возрожденный, Я в день отъезда напишу стихи О том, что красный Бонапарт — Буденный — Любимый сын и шашки, и сохи. А из окна вагона утром рано Смотря на уходящие поля, Скажу сквозь волны мягкие тумана: Прощай, чужая скучная земля! И замелькают мимо дни и ночи, Как за окном местечки и леса, И вот уже я в трюме между бочек, А ветер плещет солью в паруса. И скажут мне пронырливые греки: «Сегодня будем. Скорость семь узлов». Я промолчу. Ведь в каждом человеке Бывают чувства не для мертвых слов. Я промолчу. И загремят лебедки, Раздастся чья-то ругань, беготня… А вечером в разбитой старой лодке На темный берег отвезут меня. И в ясном небе только что взошедший Прозрачный месяц будет проплывать, А на земле какой-то сумасшедший Песок и камни, плача, целовать… Но спин не разогнуть плакучим ивам, Растоптанным цветам не зацвести, — И разве можно будет стать счастливым, Когда полжизни брошу на пути? Нет. Лишь одним бродягой станет больше. И я пройду, тоской и счастьем пьян, Всю родину от Иртыша до Польши, Сбивая палкой кочки да бурьян. Мое лицо иссушат дождь и ветер. Но голос дрогнет, нежен и суров, Когда прощаться буду, на рассвете Гостеприимный оставляя кров. И так вся жизнь: убогая деревня, Курчавый лес, душистые хлеба, Обедня в церкви маленькой и древней — Великолепно строгая судьба! Но никогда не прекратится пытка — Суд справедливый совести жесток, — Случайная почтовая открытка, В далеком поле поезда свисток Напомнят мне с неотразимой силой Иную жизнь в покинутом краю, Друзей заветы, женский голос милый, Изгнание и молодость мою.

1926. «Воля России». 1928. № 1

ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ

Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты…

А.К. Толстой

Распорядитель ласковый и мудрый Прервал программу скучную. И вот — В тумане электричества и пудры Танго великолепное плывет. Пока для танцев раздвигают стулья, Красавицы подкрашивают рты; Как пчелы, потревоженные в улье, Гудит толпа, в которой я и ты. Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный И слушаю, как под стеклянный звон Там декламирует с надрывом пьяный, Что он к трактирной стойке пригвожден. Кричат вокруг пылающие лица. И вдруг решаю быстро, как в бреду: Скажу ей всё. Довольно сердцу биться И трепетать на холостом ходу! А в зале, вместо томного напева, Уже веселый грохот, стук и стон — Танцуют наши северные девы Приве зенный с бананами чарльстон. И вижу: свет костра на влажных травах, И хижины, и черные тела — В бесстыдной пляске — девушек лукавых, Опасных, как зулусская стрела; На копья опираясь, скалят зубы Воинственные парни, а в лесу Сближаются растянутые губы Влюбленных с амулетами в носу… Но в этот мир таинственный и дикий, В мир, где царят Майн Рид и Гумилев, Где правят людоедами владыки На тронах из гниющих черепов, Ворвался с шумом по-иному знойный Реальный мир, постылый и родной, Такой неприхотливый и нестройный, Такой обыкновенный и земной! И я увидел шелковые платья, И наготу девических колен, И грубовато-близкие объятья — Весь этот заурядный плоти плен. И ты прошла — как все, ему подвластна. Был твой партнер ничтожен и высок. Смотрела ты бессмысленно и страстно, Как я давно уже смотреть не мог. И дергались фигуры из картона — Проборы и телесные чулки Под флейту негритянскую чарльстона, Под дудочку веселья и тоски… Вот стихла музыка. И стало странно. Неловко двигаться, шутить, шуметь. Прошла минута, две. И вдруг нежданно Забытым вальсом зазвенела медь. И к берегам, покинутым навеки, Поплыли все, певучи и легки; Кружились даже, слабо щуря веки, На согнутых коленях старики. Я зал прошел скользящими шагами, Склонился сзади к твоему плечу: Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? — И вот с тобою в прошлое лечу. Жеманных прадедов я вижу тени (Воображение — моя тюрьма). Сквозь платье чувствую твои колени, Молчу и медленно схожу с ума. Любовь цветов благоухает чудно, Любовь у птиц — любовь у птиц поет, А нам любить мучительно и трудно: Загустевает наша кровь, как мед. И сердцу биться этой кровью больно. Тогда, себя пытаясь обокрасть, Подмениваем мы любовь невольно, И тело телу скупо дарит страсть. Моя душа не знает разделений. И, слыша шум ее певучих крыл (Сквозь платье чувствуя твои колени), Я о любви с тобой заговорил. И мертвые слова затрепетали, И в каждом слове вспыхнула звезда Над тихим морем сдержанной печали, — О, я совсем сошел с ума тогда! Твое лицо немного побледнело И задрожала смуглая рука, Но ты взглянула холодно и смело, — Душа, душа, ты на земле пока! Пускай тебе и горестно, и тесно, Но если скоро всё здесь будет прах, Земную девушку не нужно звать небесной, Не нужно говорить с ней о мирах. Слепое тело лучше знает землю: Равны и пища, и любовь, и сон. О, слишком поздно трезво я приемлю, Земля, твой лаконический закон… Тогда же вдруг я понял, цепенея, Что расплескал у этих детских ног Всё то, чем для Тобосской Дульцинеи Сам Дон-Кихот пожертвовать не мог. Всё понял, остро напрягая силы, Вот так, как будто сяду за сонет, — И мне уже совсем не нужно было Коротенькое глупенькое «нет».

«Воля России». 1927. № 8-9