Читать «Донская повесть. Наташина жалость (Повести)» онлайн - страница 124

Перед ним, чуть пригибаясь под тяжестью висевшей за плечами сумки, стоял бородатый человек. Ущербная луна, проглянувшая на хмарном небе, хорошо освещала этого человека. Дубленый полушубок его был весь в заплатах; овчинная шапка-треух — облезлая, валенки — тоже в заплатах и разбитые: у одного нос был загнут кверху, у другого повелся куда-то в сторону.

Годун растерянно попятился от него, забормотал:

— Что-то я никак уж… Вроде бы и ты, Лукич, твой голос, а на себя не похож.

— Ну-ну, старик, не кричи только, — сказал тот, уверенно шагнув в сени. — А ты как думал?.. Закрывай дверь, пойдем!

И Годун, и изумленно поднявшаяся с постели Прасковья догадались, конечно, почему изменившийся Лукич так небывало скудно был наряжен, а догадавшись, они не расспрашивали его об этом, а только хлопотали вокруг него и уговаривали раздеваться и быть дома.

Да и Лукич, снимая намерзшими руками брезентовую сумку — не очень большую, но, кажется, вескую — и шурша кривыми обледенелыми валенками, тоже не спрашивал у них и не удивлялся, почему они забрались в его хату. По его первым же словам старики поняли, хоть это и было для них неожиданным, что о хуторских делах он знает, оказывается, не меньше, а, пожалуй, больше, чем они сами.

Прасковья в потемках угощала Лукича и, смахивая с глаз набегавшие слезы, жаловалась ему на их недавнюю беду, на Наташину участь, о которой старикам уже было известно. А Годун, помогая хозяйке, подсовывая к Лукичу поближе хлеб, тарелку с куском сала, старался разглядеть его осунувшееся, постаревшее лицо и в душе раскаивался, что он худо когда-то подумал о нем.

— И сукин он сын, негодяй, ни дна ему, ни покрышки! — в скорбном негодовании говорила Прасковья, разумея Тихона. — Оторвали от дитя, пхнули в вагон… И сук-кин же сын! Не она ли, Наталья, пожалела его тогда, зверя такого, столько горя наделала! И за это он отблагодарил ее…

— Нужда была — жалеть таких! Нас они жалеют? — сказал Лукич, придвигаясь к знакомому столу. Он что-то поправил рукой в правом кармане поношенных брюк и под полой пиджака, широченного, сидевшего на нем хомутом, и, видно, невзначай гукнул о стол чем-то жестким и тяжелым.

Годун с любопытсвом устремил взгляд на правый, слишком полный бок Лукича, но увидеть ничего не мог, а спрашивать догадливо не стал.

— Должно, и всем, кто тут, придется, что и Наталье, — грустно сказал он. — Всем, кто мало-мальски похож на человека. Таких, как мы, — куда уж нас! Скорее всего, на тот свет отправят. А молодых…

— Не успеют, старик, не думай, — возразил Лукич, полосуя ножом килограммный кусок сала, не дожидаясь, когда это сделает хозяйка, вышедшая, видимо, за чем-то еще в сени. — Они бы и хотели, да кишка слаба.

— Ой ли? — усомнился Годун. — А тут брешут, будто всю нашу область и Саратов они уже забрали, а власть наша якобы в Сибирь подалась и вроде бы Красной Армии уже нет. — Старик вздохнул. — Где-то Сережка теперь?..

— Вот именно — брешут, правильно! — жуя, сказал Лукич.

И вдруг он перестал жевать, прислушался: ему почудились за стеной какие-то глухие звуки. Но то просто треснула от мороза закрытая ставня, а может быть, одно из бревен стены, и Лукич это понял.