Читать «Палитра сатаны: рассказы» онлайн - страница 131

Мой дорогой Анри-Клеман с достоинством принял на себя ужасные обязанности, что ранее нес отец. Злые языки распускают о нас сплетни — здесь, за городом, их еще больше, чем в Париже, — и вот доброхоты нашептали мне, что он, время от времени обслуживая гильотину, ведет в столице рассеянную жизнь, посещает сомнительные места, чем приводит в отчаяние свою молодую жену. Да, я и впрямь, увлекшись повествованием, забыла упомянуть между делом, что в восемнадцать лет ему взбрело в голову жениться на очаровательной болтливой глупышке Виржинии-Эмилии Лефебюр, которая всего на полтора года старше его. Я не противилась этому браку. Как запретишь что бы то ни было тому, кто с самых юных лет получил в наследство такое ремесло — нести смерть? Истинная матерь палача, та, кому он обязан повиноваться и оказывать почтение, — это гильотина. Одно меня удивило в ту пору: Виржиния, зная, с кем имеет дело, все-таки сказала ему «да», а ее родители не сочли нужным предостеречь свою дочь. Впрочем, они, полагаю, приняли в расчет, что работа исполнителя смертных приговоров дает надежную гарантию благосостояния, ради которой девушке стоит взвалить на свои плечи отвратительное имя мадам Сансон. К тому же их чета поначалу выглядела крепко спаянной, счастливой и плодовитой.

Со времени своей женитьбы на Виржинии Анри-Клеман обзавелся подряд двумя дочками. Они, судя по всему, прелестны и очень хорошо воспитаны, но я никогда их не видела. Даже сам Анри-Клеман и тот ко мне больше не приезжает. Совершенно очевидно: его молодая жена запрещает ему это из боязни, что я оказываю на него пагубное влияние. Какая глупость! Для нее я вроде зачумленной, она думает, что мои суждения неявно, коварным образом отпечатываются в сознании моего сына. Сначала я очень страдала от этого. А потом привыкла к своей оставленности. И стала думать, что зачастую предпочтительнее воображать себе жизнь тех, кто тебе дорог, чем вмешиваться в нее.

Сейчас, когда пишу эти строки, я поздравляю себя с тем, что постигла премудрость одиноких вдов, которые пережевывают воспоминания, чтобы обмануть голод своей души; я томлюсь безумной жаждой снова увидеть моего сына, коснуться его, вдохнуть его запах, сблизиться с его семейством, которое все еще остается для меня чужим. Как я могла так долго жить, не зная, каково ему-то живется со своей женой и дочками?

Предполагаю, что Анри-Клеман перегружен работой и не решается делиться с Виржинией заботами, связанными с его ремеслом. Я высчитала, что за двадцать пять лет на его счету, сперва как помощника своего отца, потом как официального палача, более сотни отрубленных голов. Стало быть, ежели рассудить, я вправе считать, что в смысле карьеры он достиг не менее внушительных успехов, чем мой покойный супруг.

А вместе с тем мне случается скорбеть о том, что ныне он оказался не у дел. Сдается, он, сначала успев стать «кем-то», сейчас переживает процесс превращения в «невесть кого». Сколько бы я ни читала газет от первой до последней страницы, нигде ни одного сообщения о смертном приговоре! Трибуналы заражены болезненной терпимостью. Их вердикты разят лишь мелкую сошку преступного мира. В списке «пациентов» Анри-Клемана, весьма лаконичном, я обнаруживаю лишь имена второсортных душегубов, всяких там Дюкро, Дарме, Менье… Когда я сравниваю эти ничтожные перечни с великолепными, можно сказать, лауреатскими списками клиентов моего мужа, мне волей-неволей приходится признать, что Анри-Клеману выпал не столь блистательный жребий, как его отцу. Разумеется, будучи ревностной христианкой, я радуюсь тому, что мой сын уже довольно давно никого не гильотинирует. Однако мне бы не хотелось, чтобы он слишком уж долго оставался отторгнут от ремесла, которое в конце концов привык считать воистину своим, достигнув большого умения; сверх того весьма нежелательно, чтобы, пользуясь этим простоем как поводом, моего сына лишили его жалованья — восьми тысяч франков ежегодно. У меня в таком случае возникло бы чувство, что государство проявляет черную неблагодарность по отношению и к моему мальчику, и ко всем Сансонам, его предшественникам. В своих письмах к нему я не решаюсь упоминать об этом, но в душе все более страдаю от того, что он лишен крупной дичи: ему на зуб, то есть, я хочу сказать, под нож его гильотины не попал ни один крупный преступник.