Читать «Усталость» онлайн - страница 28

Подняв глаза, я долго смотрел на люстру. Звон почти совсем уже замер, когда я наконец заметил, что одна из фарфоровых свечей разбита. Бледная и тонкая, она была похожа на сломанный детский палец. Я нашел и подвеску, которой она касалась при сотрясении: почти невидимая подвеска все еще покачивалась и в такт ее покачиванию лучи света загорались в ней и гасли крохотными радугами.

Я погасил свет и ощупью направился в кухню. Там было прохладно и попахивало луком. Я достал из кармана спички и зажег газ. Хищно взметнулось пламя, и во тьме синевато засветился металл кастрюль. Я вслушивался в тихое и волнующее шипение газа. Руки мои немного дрожали.

Штопор лежал на обычном месте, и миг спустя длинная пробка, чмокнув, выскочила из горлышка. Я поднес бутылку ко рту и торопливо сделал два глотка.

Я уже хотел зажечь лампу, ту самую, с бронзовогрудой нимфой, но на меня нашло вдруг непреодолимое желание зайти в комнату. Я погасил газ, взял бутылку и вышел в переднюю. Перед дверью в комнату я задержался и поправил галстук. Почему, не знаю…

В комнате тоже было прохладно, и она казалась более просторной, чем всегда. Как во всех комнатах, которые не отапливают и не проветривают, в нос ударило кисловатым запахом плесени. Со смерти отца Маарьи тут ничего не изменилось. На задней стене все тот же вишневый ковер, золотые рамы поблескивают совсем как прежде: золотое и красное, золотое и красное. И лишь эта чопорная мебель черного дерева! Жуткий вид! Сегодня особенно жуткий, ведь обычно негромкий голос Маарьи, и даже ее молчание, заставляет звучать все это мягче.

Кожаное кресло между столом и книжной полкой — в нем-то всегда и восседал доктор Каррик, отец Маарьи. Там он был вполне на месте, и я даже не помню, чтобы он сидел где-нибудь еще. Когда Маарья привела меня сюда в первый раз и представила ему как молодого поэта (это было на крещенье, в январе сорокового года), он произвел на меня в этом кресле ошеломляющее впечатление. Именно таким и должен быть истинный литературный пастырь: высокий лоб, худое тело, зажатое между книжной полкой и письменным столом, безукоризненно чистые руки, в серых глазах — холодная мудрость, — да, именно таким! В особенности лоб. Я смотрел на его лоб чуть ли не с ужасом и думал, чего там только нет: там и стихи от Алкея до Жана Кокто, и философские трактаты, и эстетические теории, и каркасы не написанных еще произведений. И эта языковая премудрость — fero, tuli, latum и т. д. и т. д., — все то, что никак не лезло в мою голову, когда я учился, и в тысячу раз больше! К тому же, на меня была обрушена куча всякой бутафории: на столе лежали раскрытое исследование о Данте и лупа, стоял чернильный прибор из потемневшей меди — лев довольно миролюбиво держал в зубах стеклянное яйцо и позволял макать в него перо, кроме того, были еще две чашки — с кофе и соком. (Впрочем, при первой встрече я всегда обращаю больше внимания на мелочи, чем на самого человека. При мысли об одном весьма известном зоологе я в первую очередь вспоминаю большие клочья ваты в его ушах, а некий министр неотделим для моего сознания от калош — стыдливых калош со свекольной подкладкой и сверкающими инициалами внутри. Он надевал эти калоши при мне в гардеробе «Эстонии», с тех пор министр и калоши соединились для меня навеки, ничего не могу поделать!)