Читать «Новый Мир ( № 1 2000)» онлайн - страница 173

Ю. Б. Отчасти присутствовало и второе. Вот, например, была у меня статья “О частушках” (январь 1968 года). Четверть века спустя я увидел ее в числе публикаций, которыми, наряду с попыткой напечатать “Раковый корпус”, в докладной идеологических отделов ЦК КПСС обосновывалось предложение заменить Твардовского Кожевниковым. Кстати, в июне того же года Секретариат ЦК, оказывается, вынес такое решение, но, видимо, хлопоты с Чехословакией заставили отложить его исполнение. Так вот, помню, что в этой статье я с удовольствием процитировал предостережение Ленина против нередкого в социологии тенденциозного просеивания фактов (на чем потом держалась вся советская пропаганда). В подходящем случае я привел бы этот пассаж и сейчас. А тогда это была норма нашей идеологической жизни. Если ты хочешь сказать что-то свое, тем более свежее, тем более острое, то ты должен поставить определенный щит перед собой. Так что и военные хитрости присутствовали, но главное, я думаю, было в другом. Прежде всего надо сказать о том, чем было в политическом и историческом смысле это умственное движение 60-х. Я полагаю, что это было начало поиска альтернативы существующему порядку вещей — то есть тоталитарному социализму. Общество понемногу начинало нащупывать эту альтернативу, которая не могла прийти сверху. Хрущев с его “оттепелью” не был альтернативой тоталитарному социализму, он лишь попытался перевести тоталитарный социализм в более мягкую, более эластичную форму. Он это сделал, эту работу продолжил и закрепил брежневский режим. А общество совершенно стихийно, неорганизованно начинало нащупывать демократическую альтернативу тоталитаризму. “Новый мир” Твардовского был органом этой пробуждающейся интеллигенции, выразителем ее критических умонастроений. Журнал ничего по-настоящему в этом смысле не сформулировал, но он повел наступление на давно и прочно сложившуюся официальную ложь. Наряду с “духом времени” тут особое значение имело то, что во главе журнала стоял поэт, для которого со времен “Василия Теркина” главным критерием в литературе был принцип “правды сущей, / Правды, прямо в душу бьющей, / Да была б она погуще, / Как бы ни была горька”. На том и стоял журнал, печатавший Виктора Некрасова, Бакланова, Гроссмана, Домбровского, Эренбурга, Семина, Каверина, Катаева, Василя Быкова, Айтматова, Искандера, Николая Воронова, Владимова, Трифонова, многих прекрасных поэтов, критиков, публицистов, ученых... Инициированный правдивой литературой, шел чрезвычайно интенсивный процесс переоценки существующего строя, пересмотра всех сколько-нибудь важных звеньев официальной легенды о действительности и целого массива связанных с нею представлений, образов, авторитетов. Тем самым очень многое было сделано для расчистки поля, для того, чтобы потом на нем выросли позитивные идеи демократического (я говорю в своих писаниях — “конвергентного”) социализма. В 70-е годы это первым сформулирует Сахаров, но сахаровская программа подготовлена 60-ми годами, процессом разносторонней критики тоталитарного строя. Какое место в этом процессе занимали обращения к основоположникам? Не слишком большое. Актуализировалось наследие раннего, революционно-демократического Маркса, его выпады против прусской цензуры и проч. А в Ленине преимущественно акцентировалось то начало, которое проявилось в теории и практике нэпа. Тут была определенная завязь альтернативы, о которой я говорю. Я потом специально занимался этими вопросами, наш нэп был предтечей нынешнего китайского варианта, когда тоталитарная политическая система сопрягалась с рыночной экономикой. К тому же Ленин был важен как антитеза Сталину. Особенно впечатляли тогда же впервые напечатанные в 5-м издании Собрания сочинений яростные ленинские заявления, что коммунисты стали бюрократами, что за бюрократизм надо вешать. “Коммунистическое говно”, “коммунистическая сволочь”... Ленин как нечто живое по сравнению со сталинской мертвечиной, с железобетонным, ледяным режимом — некий пламень революции, хотя и опасный, сжегший много жизней... Общество начинало втягиваться, ну, не буквально в предреволюционную ситуацию, но в смысле идейной подготовки — да. Вроде периода Руссо по отношению к Великой французской революции. Потом уже отношение к Ленину изменилось. Появился Солженицын, и хотя он еще ничего про Ленина не сказал, но он так сказал о сталинской действительности, что уже не оставалось возможности игнорировать вопросы: а откуда Сталин взялся, не из Ленина ли? Булат Окуджава в одной из ранних песен пел о комиссарах в пыльных шлемах, там героика Гражданской войны и революции — все это принималось как свое. С другой стороны, общество эволюционировало, все более близки становятся “солженицынские вопросы” (хотя, конечно, Солженицын — человек ответов, а не вопросов). Именно Солженицын становится центром общественного умонастроения. В этом критическом умонастроении еще мало позитивных идей, они рассыпаны и относятся в основном к экономической сфере. В это время у нас в “Новом мире” в статьях Лисичкина, Ханина рыночные идеи прорастали довольно активно, даже на теоретическом уровне, не говоря уже о критике советского хозяйствования... Может быть, я не отвечаю на вопрос...