Они выбегают из будущего и, прокричав «напрасно!»,тотчас в него возвращаются; вы слышите их чечетку.На ветку садятся птицы, большие, чем пространство,в них — ни пера, ни пуха, а только к черту, к черту.Горизонтальное море, крашенное закатом.Зимний вечер, устав от его заочнойсиневы, поигрывает, как атомнакануне распада и проч., цепочкойот часов. Тело сгоревшей спички,голая статуя, безлюдная танцплощадкаслишком реальны, слишком стереоскопичны,потому что им больше не во что превращаться.Только плоские вещи, как то: вода и рыба,слившись, в силах со временем дать вам ихтиозавра.Для возникшего в результате взрывапрофиля не существует завтра.
1988
Кентавры III
Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупнымпланом. Развитым торсом и конским крупом.Либо — простым грамматическим «был» и «буду»в настоящем продолженном. Дать эту вещь как грудускушных подробностей, в голой избе на курьихножках. Плюс нас, со стороны, на стульях.Или — слившихся с теми, кого любилив горизонтальной постели. Или в автомобиле,суть в плену перспективы, в рабстве у линий. Либопросто в мозгу. Дать это вслух, крикливо,мыслью о смерти — частой, саднящей, вещной.Дать это жизнью сейчас и вечнойжизнью, в которой, как яйца в сетке,мы все одинаковы и страшны наседке,повторяющей средствами нашей эрышестикрылую помесь веры и стратосферы.
1988
Кентавры IV
Местность цвета сапог, цвета сырой портянки.Совершенно не важно, который век или который год.На закате ревут, возвращаясь с полей, муу-танки:крупный единорогий скот.Все переходят друг в друга с помощью слова «вдруг»— реже во время войны, чем во время мира.Меч, стосковавшись по телу при перековке в плуг,выскальзывает из рук, как мыло.Без поводка от владельцев не отличить собак,в книге вторая буква выглядит слепком с первой;возле кинотеатра толпятся подростки, какбелоголовки с замерзшей спермой.Лишь многорукость деревьев для ветерана мздаза одноногость, за черный квадрат окопас ржавой водой, в который могла б звездаупасть, спасаясь от телескопа.
1988
Дождь в августе
Среди бела дня начинает стремглав смеркаться, икучевое пальто норовит обернуться шубойс неземного плеча. Под напором дождя акациястановится слишком шумной.Не иголка, не нитка, но нечто бесспорно швейное,фирмы Зингер почти с примесью ржавой лейки,слышится в этом стрекоте; и герань обнажает шейныепозвонки белошвейки.Как семейно шуршанье дождя! как хорошо заштопаныим прорехи в пейзаже изношенном, будь то выпасили междудеревье, околица, лужа — чтоб онизренью не дали выпастьиз пространства. Дождь! двигатель близорукости,летописец вне кельи, жадный до пищи постной,испещряющий суглинок, точно перо без рукописи,клинописью и оспой.Повернуться спиной к окну и увидеть шинель с погонамина коричневой вешалке, чернобурку на спинке кресла,бахрому желтой скатерти, что, совладав с законамитяготенья, воскреслаи накрыла обеденный стол, за которым втроем за ужиноммы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,совершенно моим, но дальностью лет приглушеннымголосом: «Ну и ливень».