Читать «Статьи из газеты «Известия»» онлайн - страница 276

Во всем мире за кумирами охотятся, рвут на сувениры, грозятся пристрелить из ревности ― а у нас с них всерьез делают жизнь, спрашивают о смысле, сверяют по ним собственные нравственные ориентиры. «Энергию стыда», как назвал это Искандер, в обществе поддерживали Сахаров, Трифонов, Окуджава, Аксенов, Стругацкие, Тарковский ― и в огромной степени Высоцкий. Не то чтобы все рвались им подражать ― люди примерно понимали, чем платят эти герои за свою славу. Но при них стыдно было делать некоторые вещи. Жизнь, которая шла в присутствии Высоцкого, принципиально отличалась от жизни без него. Советский Союз кончился не тогда, когда нефть подешевела, а когда в нем умерло или постепенно из него уехало все то, ради чего его вообще стоило терпеть.

В 1987 году Аркадий Стругацкий написал некролог Тарковскому, текст невероятной силы, пронизанный мыслью о собственном близком уходе. И при первом прочтении я запомнил наизусть строчки: «Андрей Тарковский умер. Жаль Андрея Тарковского. Что ж жалеть? Он теперь там, где нет ни терзаний, ни потерь. Где уже не настигнет его „судорога творца“, как он когда-то выразился. А вот нас жаль. Нас, оставшихся в этом мире без него».

При Высоцком, само собой, совершались и подлости, и подлоги, и предательства. И голосовали как надо, и друг друга душили по углам, и мирились с невыносимым ― но по крайней мере нечто про себя понимали. Мало кто, к сожалению, всерьез анализирует тексты Высоцкого (лучше всех, кажется, Вл. Новиков, автор первой его научной биографии) ― но задумался бы кто: что означает у него слово «привередливые» в названии одной из самых известных песен? Окуджава мне в одном интервью сказал, что больше всего его раздражают разговоры о вековом долготерпении и всевыносящей кротости русского народа. «Это не терпение, а невзыскательность. Готовность пить спитой чай. Я люблю чай хорошо заваренный, а если его нет, буду пить воду». У Высоцкого «привередливый» ― вполне позитивный эпитет, да и сами эти кони, несущие его к обрыву быстрей, чем ему хочется,― никак не враги ему, не страшные и грозные кони, допустим, из «Сельского врача» Кафки: у Высоцкого ведь герой их сам погоняет. Это дар, судьба, характер, предназначение ― все, над чем мы менее всего властны. И кони эти в самом деле привередливы ― их не обманешь, они абы кого не понесут, и если седок будет слишком беречься ― опрокинут сани, да и поминай как звали. Во времена Высоцкого мы были куда как требовательней к себе, куда как привередливей к другим ― наличествовала некоторая брезгливость, ныне совершенно утраченная. Не знаю, как и что пел бы Высоцкий в девяностые, но знаю, что при нем меньше был бы бесстыдный разгул попсы; стыднее было бы участвовать в хоре государственного вранья; меньше был бы разрыв между народом и так называемой элитой, и сама эта элита стыдилась бы так себя называть, даже в научном смысле.

Высоцкий сознавал свою роль нравственного камертона и отлично с ней справлялся. И в общении с людьми, в выборе друзей и учителей, женщин и коллег он был именно привередлив ― не зря его круг составляли Муратова, Швейцер, Полока, Говорухин, Шемякин, авторы «Метрополя», не зря он ни разу, кроме вовсе уж дебютных лент, не поучаствовал в проходном фильме, не зря, при всех сложностях с Любимовым, мысли не допускал о другом театре. Чудовищная невзыскательность, отсутствие внятных требований к себе и окружающим ― вот главная беда времени. И я не знаю, кого сегодня стыдиться. Каждый назовет два-три имени ― но у каждого они будут разными. И за каждым «что-нибудь есть»: конечно, виновата и власть, старающаяся скомпрометировать всех, и капитал, активно скупающий творцов, но должно же и внутреннее сопротивление какое-то быть, черт возьми, никто ведь не обещал сплошного благоприятствования!