Читать «Статьи из газеты «Известия»» онлайн - страница 253
Дмитрий Львович Быков
Но их мы уж как-нибудь того. Вместе легче чи не так?
От благодарных толстяков
Олеша не оставил потомков, могила его пребывала в запустении. Он и школы не создал: единственный ученик и подражатель ― Виктор Дмитриев, который даже подписывался «Кавалеров» (фамилия героя романа «Зависть». ―
Чтобы понять коллизию «Зависти», надо находиться вне ее, смотреть сверху. Идеология ни при чем. Признаком здоровой, сложной, развивающейся системы является то, что она никого не отвергает, кроме явных преступников; не делит людей по принципу нужности-ненужности, провозглашая одних героями, а других ― отбросами. Первый симптом болезни ― вытеснение целой категории населения в разряд нежелательных элементов; их можно называть «бывшими», «лишними», «попутчиками» ― не суть. Просто их не надо. Критерий произвольный: он может быть имущественным, национальным, идеологическим и т. д.― вплоть до образовательного ценза. Просто одна часть общества ― и, как правило, немаленькая ― вдруг понимает, что все ее умения больше не пригодятся; что ее могут терпеть из милости, но лишь до поры, когда окончательно отвердеет новый порядок. Потом он будет дряхлеть, размягчаться, усложняться ― но до этого надо дожить. Иногда для доживших это оказывается непосильным стрессом, порукой чему ― пять «сердечных» смертей, почти одновременных: 1957 ― Луговской, 1958-й ― Шварц, Зощенко, Заболоцкий, 1960-й ― Олеша.
У прослойки «бывших», интересной в художественном отношении и несчастной в реальности, есть несколько вариантов поведения. Все они отслежены в литературе. Атаман Петр Краснов в эмиграции написал роман «Ненависть» ― правда, внутри страны этот способ менее осуществим, но у некоторых получается, пока не выловят или не пожертвуешь собой в героическом теракте. Эрдман написал «Самоубийцу» ― а что, тоже выход. Набоков ― давление чуждого мира в Берлине ощущалось не меньше, чем в Москве,― предложил «Защиту Лужина», а когда она не срабатывает ― «Отчаяние». Пастернак опубликовал «Второе рождение», что есть, в сущности, псевдоним «перерождения» ― безрадостной, самоподзаводной попытки «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком»; зощенковская «Возвращенная молодость», столь созвучная по названию,― из того же ряда. То и другое кончается затяжной депрессией и смертельной схваткой с тем самым порядком, с которым когда-то хотелось быть заодно (и тогда пишутся «Перед восходом солнца» и «Доктор Живаго», разные во всем, кроме сопровождающего их чувства освобождения ― и взрыва травли, каким их встречают начальнички). Наконец, Олеша написал ― и в последующие 30 лет осуществлял ― «Зависть»: вариант мучительный, но самый человечный. Кавалеров не может стать таким, как директор треста пищевой промышленности Бабичев. Он и пытаться не будет. Он обречен завидовать, но зависть эта никогда не перерастет в полноценную ненависть, ибо Кавалеров тоньше, талантливей и попросту лучше, чем атаман Краснов. Он слишком молод для самоубийцы, и полноценное отчаяние у него впереди; для «второго рождения» он слишком не любит себя ломать ― да и догадывается, чем это кончается. В результате он обречен опускаться, оставив потомству проклятие в адрес самодовольных и ограниченных новых людей, чьим главным грехом является именно неколебимая самоуверенность, полное отсутствие милосердия, на месте которого выросла оскорбительная снисходительность. Еще остается ворох гениальных заметок ― ни одна не доведена даже до полноценной дневниковой записи ― и такой же ворох легенд и анекдотов про запои и остроты, в котором, впрочем, уже неясно ― что тут про Олешу, а что про Светлова.