Читать «Обоснованная ревность» онлайн - страница 320

И пленки: шорохи, трески, мольбы самого времелетчика, чье-то бормотанье, будто голос на другой частоте или магнитофон не на той скорости, и вдруг — отчетливо, визгливо и высоко: "Никифор! Сколько раз тебе говорил: ЭТОГО не пускать!"

И здесь мы ставим точку, как памятник, — памятник самой беззаветной и безответной любви.

И обнаруживаем себя, слава богу, в своем, в собственном времени. НАШЕ время (мое и ваше): под утро 25 августа 1985 года.

Дерево 1971—1997

…промчалась четверть века!

Пушкин, 1836

Похороны семени

Хоть что-нибудь додумать до конца! — обидней и отрадней нет венца… Арифметических страстей четыре действа, а целое число одно — один, один! Иррацьональный бред — есть опыт кратной дроби: двенадцать восемнадцатых… ноль, запятая, шесть… шестерок ряд уходит в бесконечность, вильнув апокалипсиса хвостом… Хоть раз совсем понять и разделить остаток на самого себя — такое счастье! не жить небрежностию жизни и надежды: деление на единицу — есть реальность… смерть — целое число! Но разуму безумье неопасно — и иррацьональное зерно у ченым учтено с спокойствием ужасным: "Ну, что же, здесь не сходится всегда". Так право человека — есть свобода подумать ложно, рядом с мыслью — право. Так разуму безумье неопасно… Как будто бы! Есть мера одиночеств, каких никто не знал, кроме тебя, хотя бы потому, что их изведать — и есть задача; шифр ее таит возможность продолженья, и остаток, как он ни мал, есть завтрашний твой день. Каким бы способом Творца загнал Спаситель иначе продолжать ошибку рода? Какая, к чорту, логика в Твореньи — оно равно лишь самому себе! Нас заманить в себя гораздо легче, чем в землю семечки… И семя есть мы сами. Смертелен наш разрыв! Такая пошлость не понимать, что только в нас есть жизнь! Не нам кичиться бедностью с тобою, держась за схемы общего удела! Не отпереть нас рабскою отмычкой боязни быть отвергнутым… Глаголы "отдать" и "взять" имеют общий смысл: ВСЕ не берет НИКТО. ВСЕ никому не надо. Доставшееся мне… И мера одиночеств — и есть запас любви, не вскрытый никогда. Мне надо умирать ежесекундно! Мне хоронить себя так не опасно, как разве дерево хоронит семена… Их подлинно бессмертье: без разрыва из смерти — жизнь. Таит в себе дискретность наличие души. Через какие бездны придется пролететь, чтобы достичь того, что дереву дано и так. Жалеть об этом, право, нам не праздно: однажды перестать стараться быть понятным — и самому стать тем, что можно понимать.

1971

День рождения

Оставим этот разговор… нетелефонный… Трубку бросим. В стекле остыл пустынный двор: вроде весна. И будто осень. Вот кадр: холодное окно, Ко лбу прижатое в обиде… Кто смотрит на твое кино? А впрочем, поживем-увидим. Вот счастье моего окна: закрыв помойку и сараи, глухая видится стена, и тополь мой — не умирает. Печальней дела не сыскать: весну простаивая голым, лист календарный выпускать, вчерашний утоляя голод. У молодых — старее лист… и чуждый образ я усвою: что дряхлый тополь шелестит совсем младенческой листвою, что сколько весен — столько зим… Я мысль природы понимаю: что коль не умер — невредим. Я и не знал, что это знаю. Что стая вшивых голубей, тюремно в ряд ссутулив плечи, ждет ежедневных отрубей (сужается пространство речи!) — и крошки из окна летят! Воспалены на ветке птицы: трехцветный выводок котят — в законных крошках их резвится. Вот — проморгали утопить — И в них кошачьей жизни вдвое; проблема "быть или не быть" разрешена сама собою. Их бесполезность — нам простят. Им можно жить, про них забыли… И неутепленных котят подобье — есть в автомобиле: прямоугольно и учтиво, как господин в глухом пальто, в конце дворовой перспективы стоит старинное авто. Ему задуман капремонт: хозяин, в ясную погоду, не прочь надеть комбинезон… В решимости — проходят годы! Устроился в родном аду, ловлю прекрасные мгновенья… В какую жопу попаду я со своим проникновеньем?! Котятам — сразу жизнь известна, авто — не едет никуда, соседу — столь же интересно не пожинать плодов труда… И мне — скорей простят небрежность, чем добросовестность письма: максимализм (души прилежность) — есть ограниченность ума и — помраченье. Почернели на птицах ветви. Лопнул свет. Погасла тьма. И по панели пронесся мусор. И — привет! В безветрии — молчанья свист, вот распахнулась клетка в клетке — и птицы вырвались, как хлыст, оставив пустоту на ветке. Двор — воронен, как пистолет, лоб холодит прикосновенье… и тридцать пять прожитых лет — короче этого мгновенья. И — в укрощенном моем взоре — бесчинство ситцевых котят, и голуби, в таком просторе, с огромной скоростью летят.